— Да почему не трогай? Расскажи.
— У них вся власть, куда нам, Миша. Поспать дали — и то спасибо. Ты что?! Смирись. Какой воды?
— Пить очень хочу! — ее непонятный ужас странно подействовал на меня. Захотелось зашуметь, закричать.
— Они сами знают, когда чего дать. Просить нельзя.
— Да кто они-то, кто? Кого ты боишься?
Ответ получил не от Зиночки. Бесшумно отворилась дверь, и в комнате возникли двое мужчин. Оба массивные, с бледными испитыми лицами. В одинаковых серых халатах. В камере сразу стало тесно.
— Ребятки, водицы бы мне! — попросил я. Но ребятки не обратили на меня внимания, действовали молчком, слаженно. Один шагнул к Зиночке и ловко накинул ей на шею черный шнурок. Второй взгромоздился на грудь, плотно уселся. Зиночка лежала тихо, спокойно, неотрывно глядя мне в глаза.
— Вы что, ребятки, вы что делаете?! — почти беззвучно пробормотал я.
Занятые страшной работой, они по-прежнему вели себя так, словно меня тут и не было. Превозмогая унизительную слабость, я сел, потянулся к ним, и тогда тот, который укрепился на Зиночке сверху, небрежно, не глядя, махнул кулаком мне в зубы. Будто двинул в лицо бревном. Затылком я приложился об стену и, видно, на несколько мгновений потерял сознание. Когда зрение вернулось, Зиночка уже хрипела. Изо рта выступили розовые пузыри. Клацнули лошадиные челюсти, когда-то нежно целовавшие меня. Чуткие глаза закатились под лоб. Несильно трепыхнулась, сомлела. Почудилось, сизое облачко порхнуло к потолку.
— Ну вот, — удовлетворенно заметил тот, что со шнурком. — А ты, дурочка, боялась.
Встали, отряхнулись. Душитель бросил шнурок на Зиночкино уснувшее навеки лицо, достал из халата фотоаппарат.
— Ну-ка, парень, перелезь к мадаме.
Я не понял, замешкался. Ребятки, с двух сторон, живо перекинули меня прямо на Зиночку. Теплый, обмякший бугор плоти. Я сполз по ней, словно в прощальной ласке. Душитель щелкнул несколько раз вспышкой, снимал, а его напарник переворачивал меня в разные ракурсы: то усаживал, то укладывал. Проделывал это без всяких усилий, точно во мне уже не осталось веса.
— Вы убили Зиночку? — спросил я. Ребятки сытно гоготнули.
— И тебя убьем, браток. Токо попозже… Ну все, отдыхай покуда. Закрылась дверь, исчезли. Я сидел, привалившись к тугому мертвому туловищу. Окликнул:
— Зиночка, слышишь меня?!
Она не ответила. Пить мне больше не хотелось.
— На тебе уже четыре трупа, — подсчитал собеседник, — и сам ты почти труп.
Красивое, жирное, с сочными губами, с блестящими глазами, сутулое, лысоватое существо из парка Юрского периода — это Игнат Семенович Петров, он же Сырой. Мы сидели в обыкновенной комнате с обоями, с серым линолеумом на полу, со столом и тремя стульями. Перед тем как попасть сюда, я уснул мертвым сном подле мертвой Зиночки, а когда проснулся, ее уже не было. Часы остановились, и я не знал, сколько времени. Загорелый смешливый охранник лет тридцати принес тарелку каши и кружку чая с куском хлеба.
— Давай, ешь, батяня!
Пока я жевал, он стоял, прислонившись к стене, и посмеивался.
— Ты чего? — спросил я.
— Да забавно, как ты кашу жрешь.
— Почему?
— Да эту кашу свинья жрать не будет.
— Ничего, мне нравится. Вкусная. Кирзуха. Я такую в армии ел.
— В армии? — парень чуть не подавился смехом. Я сразу понял, что подослали полоумного, но и в своем рассудке не был уверен. Откуда вдруг взялся волчий аппетит, с которым я поглощал сухую, каменистую крупу, сдобренную кусочком то ли масла, то ли тосола, прихлебывал ржавый, несладкий чай.
— Тебя как зовут? — поинтересовался я. Тут уж парня от смеха чуть кондратий не хватил.
— Да тебе-то какая разница, батяня? Ну, Игорем.
— Скажите, пожалуйста, Игорь, где я нахожусь?
Парень, чтобы не рухнуть на пол, ухватился за ручку двери.
— Ну ты юморист! Прав Федорович. Иди, говорит, глянь, какого придурка приволокли.
Забрал пустую тарелку, направился к двери, насмеявшись на неделю вперед.
— Куревом не богаты? — окликнул я. Обернулся, посуровел.
— Не-е, батяня, не положено. Рад бы всей душой, но не положено. Федорыч стружку снимет.
Чуть попозже, через час, два, он же и отвел меня в эту комнату. Спустились по лестнице этажом ниже, в подвал, что ли. Здание старое, сырое, со стен сочится влага. Парень больше не гоготал, сказал даже с каким-то уважением:
— Мой тебе совет, батяня, с Игнатом поменьше юмори. Может не понять.
Сырой мне не представлялся, я сам догадался, что это он. Пересчитав количество трупов, которые на мне висели, он спросил:
— Догадываешься, почему здесь линолеум?
— Для красоты?
— Чтобы кровь легче смывать, дурашка. Ну что, готов побеседовать?
Я давно был готов к любой беседе, чему порукой все мое незамысловатое прошлое. Ему ответ понравился.
— Щебетать тебе недолго осталось. Чтобы не терять времени, давай сразу о главном. Где Трубецкой? Где Полина? В какую щель забились?
Он сидел на стуле задом наперед, обхватив спинку руками, раскорячив ноги. Буравил меня влажным, тусклым, как проклятие, взглядом. Мне как раз не нужно было много времени, чтобы сообразить: от этого человека живым не выскользнуть. Господи, как же точно его прозвали. У него из глаз капала сырая гниль. Но — красив, ярок, подтянут, несмотря на лысину, на сутулость. Хищный, всеядный самец. Внешне — смесь Чикатило и любимца нации правозащитника Ковалева. Щедра русская природа на разнообразие патологических типов.
— Я не знаю, — сказал я.
— Чего не знаешь?
— Сами посудите, откуда мне знать, где они? Посвящать меня было бы крайне глупо с их стороны. Я всего лишь курьер.
— Теперь уже не курьер. Ты просто чей-то плевок. Тебя, Миша, выплюнули и те, и эти. Ты никому больше не нужен. Неужели до сих пор не уяснил?
— А где я?
— Это твой последний приют. Ты уже прибыл. Я не Сидор и не Эдичка, хитрить не стану. Сидора тянет на публичное представление, хочет устроить показательный суд, зачем-то ему это понадобилось, но я против. Таких, как ты, судить бессмысленно. Вони много, а толку чуть. Таких надо сразу давить. Ты куда полез?! В бабу вцепился? Сморчок недоношенный. Куда сунулся со своим телячьим, интеллигентским мычанием? Тут миллионы, крупная игра — и вдруг под ногами такой кусок дерьма. Судить? Нет, Миша, давить, только давить!
— Но прежде чем давить, вы что-то хотите от меня получить?
— Не только хочу, но и получу. Не сомневайся.
Он протолкнул стул себе между ног и оказался стоящим передо мной во весь рост. Я сидел уставясь в пол. Сырой ласково погладил меня по голове, почесал макушку.
— Эх, гундосик, был бы хоть помоложе, а так… Прямо не знаю, с чего начать. На сердечко не жалуешься?
— Нет.
— Ну-ка, давай проверим.
Чуть нагнувшись, захватил мою руку в свою влажную ладонь, потеребил поочередно пальцы, выбрал мизинец и резко вывернул. Сустав хрустнул, как спичка на изломе. Боль, действительно, горячей иглой прошила сердце. Я вскрикнул, дернулся.
— Погоди, не визжи!
Поднял упавший стул, уселся и начал, держа меня за кисть, деловито отсчитывать пульс, сверяясь по своей «сейке». В пустых глазах затеплилось любопытство. Удовлетворенно хмыкнул:
— Ничего, часика два продержишься.
— Чего вы хотите?
— Где Трубецкой?
— Не знаю.
— Он охотится за мной?
— Не знаю.
— Где эта сучка, которая тебя вздрючила?
Его лицо приблизилось вплотную. В глазах уже не просто любопытство, жгучий интерес. От страха, от отчаяния я со всей силы махнул кулаком по поганой морде. Получилось удачно. Вместе со стулом с грохотом Сырой перевернулся на пол, отлетел к стене. Унавозился там, изумленно озираясь. Сфокусировал взгляд на мне.
— Садист вонючий! — сказал я. И тут впервые увидел, что такое улыбка маньяка. Рот растянулся в резиновой гримасе, клыки проступили наружу, как две капельки слюны, уши прижались к черепу, глаза запылали, будто две гнилушки на пне, — и все же эта омерзительная лицевая судорога была не чем иным, как смехом. Соответственный был и звук: что-то вроде алкогольной икоты.