Собеседница по-птичьи наклонила голову и совсем тихо сказала:
– Я думаю, этот мир слишком утомительный. А ты?
– Я тоже, – сказала Паулина, чувствуя, как колотится сердце. – Очень утомительный.
Ей действительно было жарко. Три человека – слишком много для этого садика. Может, бабушка предпочтет перейти в дом? Если стоит такой июнь, то что же будет в июле?
Время остановилось; ниоткуда не долетало ни звука. Паулина вздрогнула. Жара – это предчувствие вторжения. Жара обволакивала ее, переваливалась через стены… или проходила сквозь них, жара была центром того непостижимого существа, которое – теперь она это знала – могло притянуть, заставить упасть в себя, как в пропасть. Покуда оно есть в ее жизни, Паулине останется роль слабого подобия, тени, отзвука ее двойника.
Ощущение схлынуло. Она пришла в себя и поняла, что смотрит в лицо миссис Сэммайл. Замечательное лицо! Только вот глаза-щелочки да запавшие щеки неожиданно напоминали о смерти. Паулина, взбудораженная воспоминанием о двойнике, подумала, что миссис Сэммайл напоминает смерть куда больше, чем бабушка; что она – просто живая смерть. А чего еще ждать на этом холме, где умер и ее предок, и множество других людей?
– Может, она заснула; не станем ее будить, – между тем говорила тихонько миссис Сэммайл. – А ты выглядишь усталой. Если я могу чем-нибудь помочь…
Паулина подумала, что была несправедлива к глазам миссис Сэммайл. Они вовсе не беспокойные, как ей поначалу представлялось. Они затягивающие. Они очаровывали и успокаивали одновременно.
– Я вижу плохие сны, – сказала Паулина.
– Я тоже иногда их вижу, – сказала миссис Сэммайл, и Паулина тут же поняла, что ее сны, если так их называть, – ничто по сравнению с кошмарами ее собеседницы. Но не успела она открыть рот, как гостья продолжила: – Но и с ними можно справиться.
Видимо, миссис Анструзер услышала последние слова и ответила в том же тоне:
– Сон. Или бодрствование. А разве бывает что-то еще?
Миссис Сэммайл обернулась, и напряжение в ее голосе стало еще отчетливее.
– Но сны все-таки лучше. А на нашем Холме у каждого должен быть выбор. Их здесь много.
– А вы умеете менять сны, миссис Сэммайл? – спросила Паулина.
– О, это каждый умеет, – ответила та и, наклонившись к Паулине, продолжила: – Есть много способов изменить сны. – Она накрыла ладонь Паулины своей птичьей лапкой. – Это все – сказки сознания. Почему бы тебе не рассказать себе приятную историю?
– Мне никак не удается счастливый конец, – вздохнула Паулина, – потому и история не кончается. Всегда в ней должно случиться что-то еще, и у меня такое впечатление, что это не только я ее рассказываю.
– Ладно. Тогда я буду рассказывать тебе твои истории, – сказала Лили Сэммайл. – Зайди ко мне как-нибудь.
– С удовольствием, только я не знаю, где вы живете, миссис Сэммайл, – смущенно сказала Паулина.
– О. мы как-нибудь встретимся, – махнула рукой миссис Сэммайл. – И если не найдем готовой истории, то сделаем новую. Позолоти ручку, и я не просто нагадаю тебе удачу – я ее создам для тебя. Как в Библии – вино из воды даром, ну, или за такую малость, что и говорить не о чем.
Паулина посмотрела на миссис Анструзер.
– Миссис Сэммайл предлагает нам все, что мы захотим, и без всяких хлопот, – сказала она. – Как ты думаешь, стоит согласиться?
– Да она просто болтает, – чуть слышно проворчала бабушка, и Паулина, кивнув, снова обратилась к гостье:
– Значит, человек должен всегда себя радовать?
– А почему бы и нет? – живо откликнулась миссис Сэммайл. – Если человеку с собой хорошо, то откуда взяться страху, стыду или разочарованию? Можно придумать такую историю, что мир никогда тебя больше не обидит и тебе не придется избегать его. У тебя будет все, что хочешь, если научиться смотреть и слушать.
У кресла миссис Анструзер снова возникла Феба.
– Мисс Фокс и мистер Стенхоуп, сударыня, – доложила она и удалилась.
Паулина, поднимаясь, проговорила:
– Это было бы заманчиво. Бабушка, ты не очень устала? Может, тебе лучше подняться наверх, а я приму их в доме?
– Дорогая моя, – сказала миссис Анструзер, – пока Питер Стенхоуп заходит навестить меня, я буду принимать его. Дай мне руку.
Она поднялась и успела сделать пару шагов, когда в саду появились Миртл Фокс и Стенхоуп.
– Дорогая миссис Анструзер, как я рада повидаться с вами, – заговорила Миртл. – Мы так давно не виделись, но я совсем забегалась! А вот сегодня просто не могла не зайти. Вы знакомы с мистером Стенхоупом? Мы встретились с ним на улице и вместе пришли к вам.
Миссис Анструзер позволила себя обнять и поцеловать, ограничившись со своей стороны улыбкой; а потом протянула руку.
– Это большая честь, мистер Стенхоуп, – произнесла она. – Я рада приветствовать вас здесь.
Он склонился над ее рукой.
– Вы так добры, миссис Анструзер.
– Я ваш давний должник, – сказала она, – но теперь могу только помнить об этом. Вы знакомы с миссис Сэммайл?
Стенхоуп снова поклонился; Миртл разразилась новым потоком приветствий; наконец все уселись.
– Я зашел, – сказал Стенхоуп после небольшого обмена любезностями, – чтобы узнать у мисс Анструзер, какие имена ей больше нравятся.
– Мне? – удивилась Паулина. – Какие имена?
– Вы же ведете Хор, – объяснил Стенхоуп, – а я обещал миссис Парри, что попытаюсь как-то выделить вас, – ради зрителей, – а значит, надо придумать имя. На мой взгляд, это мало чем поможет, но раз уж обещал… Мне представлялось что-нибудь французское, поскольку речь идет о восемнадцатом веке – Ла Люантен [12] или что-нибудь в этом духе. Но миссис Парри боится, что такое имя еще больше запутает зрителей. Никто не догадается (как она думает), почему листья – если это и вправду листья – называются люантен…
Миртл, подавшись вперед, перебила его:
– Ой, мистер Стенхоуп, вы мне напомнили. Я тоже на днях об этом думала. Было бы удобно и понятно дать хору названия деревьев. Как здорово было бы в программке: Вяз, Ясень, Дуб – три милых дерева, – Боярышник, Плакучая Ива, Бук, Береза, Каштан. Понимаете? Все стало бы понятно. И тогда Паулина была бы Дубом. Дуб ведь – главное дерево в Англии, ему – ей то есть – как раз подойдет.
– Позволь мистеру Стенхоупу договорить, Миртл, – сказала миссис Анструзер.
– Ты превратила Хор в обычную рощу, – одновременно с ней сказала Паулина.
– Но нам же это и нужно, – настаивала Миртл, не в силах расстаться со своей идеей. – Мы хотим осознать, что природа может утешать, как сама жизнь. И как искусство – взять хоть пьесу мистера Стенхоупа. По-моему, искусство так утешает, вы согласны, миссис Сэммайл?
Миссис Анструзер собралась было прервать Миртл, но решила дать гостье возможность ответить.
Миссис Сэммайл неожиданно елейным голосом произнесла:
– Уверена, мистер Стенхоуп не согласится с вами. Он будет говорить, что и в страшных снах есть смысл.
– Паулина, но мы же согласились, что имя, как и все остальное, должно быть важным или символичным? – воскликнула Миртл.
– Мне бы все же хотелось узнать, как меня зовут, – тихо сказала Паулина, и Стенхоуп, улыбнувшись, ответил:
– Мне думается, Периэль. Никакой смысловой нагрузки.
– Звучит странно, – поджала губы Миртл. – А остальных как будут звать?
– Никак, – отрезал Стенхоуп.
– О! – Миртл не могла скрыть разочарования. – Я думала, у нас будет песня или стихи, или что-нибудь в таком духе со всеми нашими именами. Звучало бы красиво. А искусство ведь должно быть прекрасным, разве нет? Прекрасные слова и прекрасные голоса. Я убеждена, дикция – это так важно!
– А вот бабушка так не считает, – сказала Паулина.
– Но, миссис Анстру… – начала было Миртл, но та, к кому она обращалась, не дала ей закончить.
– Что нужно, чтобы читать стихи, мистер Стенхоуп? – спросила миссис Анструзер.
Стенхоуп засмеялся.
– Четыре добродетели: чистота, ритм, смирение, мужество. Вы согласны со мной?
Старая дама поглядела на миссис Сэммайл.
– А вы?
Лили Сэммайл пожала плечами.
– Ну, если поэзию превращать в труд… – начала она. – Но не все ведь хотят читать стихи, большинству хватает радостей попроще.
– Стихи нужны всем, – возразил Стенхоуп. – Иначе поэзия, драматургия да и вообще искусство теряют ценность, становятся необязательными, чем-то таким, о чем неплохо помечтать после обеда.