Сосися
Сковорода фыркнула, брызнула маслом, недовольно ворча. Горелка зыркнула на Антона недобро - среди синих язычков пламени сверкнула желтая искра.
Бабушка обернулась и заметила его, стоящего в дверях.
- О, Антоша. Знала, что не утерпишь, - весело проговорила бабушка, пошевеливая сковородку. - Запах-то, запах!
Антон не двинулся с места, только сжал губы от досады. Пахло горелым маслом и чем-то еще, гадким, неправильным. Чадила едва приметно на плите обуглившаяся луковая шкурка.
- Твои любимые, - глухо рассмеялась бабушка. - Ты, когда маленький был, все «сосися» звал. Отец ругаться станет, что нельзя ребенку жареное, а ты все сосисю свою требуешь. Развоюешься, папка и уступит, а у меня уже и сосися на плите.
- Это «домашние колбаски», - оборвал Антон, вытянул из пачки сигарету, закурил, выпустив струйку дыма навстречу кухонному чаду.
- Точно, - махнула полотенцем бабушка. - Они. Но ты все сосися звал. Так и говорил, «сосися моя».
- Да что ты привязалась к слову?! - вспылил он. - Это тридцать с лишним лет назад было. Глупое оно. Понять не могу, отчего ты так умиляешься.
Бабушка посмотрела долгим и странным взглядом. Глаза - выцветшие, такие блеклые, что трудно уже разобрать, голубые или серые - остановились на лице Антона с каким-то удивлением, словно бабушка только сейчас заметила, что он вырос. Но это выражением тотчас исчезло, лукавые смешинки сверкнули в зрачках.
- Фу-ты, ну-ты, лапти гнуты! Слово ему не нравится, а сосисю-то, чай, и сейчас любишь! Выплюни цигарку-то и понюхай, понюхай! - Бабушка схватила сковородку с плиты и сунула ее едва ли не под нос внуку. Руки, худые, желтые - обвисшая кожа в старческих пятнах - ходили ходуном, и ненавистные «сосиси», переваливаясь в масле, шипели и плевали в Антона горячим жиром.
Он отшатнулся. Бабушка не удержала тяжелую сковороду, та накренилась: полилось масло, запрыгали по полу колбаски, черные, почти обугленные. Одна - словно узник в крематории - скорчилась у ног Антона. Он поднял ее двумя пальцами, бросил в мусорное ведро.
- Что наделала! - расстроилась бабушка, позволила вынуть из рук сковородку. Опустилась на стул, но тотчас вскочила, принялась, кряхтя, собирать с пола колбаски.
- А ведь хотела ... любимые твои... Сосися звал... - твердила она, всхлипывая, и, отпихивая руки Антона, снова принималась ловить непослушными пальцами скользившие по кафелю колбаски.
- Бабушка... - умоляюще произнес он.
- Что «бабушка»?! Взрослый стал? - она швырнула пойманную колбаску в ведро. - «Сосися» ему глупо! И я, выходит, старая, глупая! Руки вот не держат ничего. Только глаза-то видят. Стоишь, харю делаешь, а я все вьюсь, кручусь - Антоша приехал. А Антоша вон как... Повар столичный. Деньгу зашибает. А бабушка уж и не нужна стала с глупыми своими «сосисями»! Забыл, кто тебя всему выучил?
Бабушка ткнула ему в грудь кулачком - едва ощутимо, даже злость не вернула пальцам силы. На шелке осталось большое масляное пятно.
- Ой, рубашку испортила, дура старая, - скривилась слезливо бабушка. Словно дунул ветер на флюгер с медным петухом: только что ругалась, пытала гневом, и вот уже едва не плачет, дрожит, шевелит в воздухе узловатыми пальцами, боясь коснуться ткани - хуже бы не сделать. - Дорогая, небось. Я с пенсии буду откладывать, куплю. Денег тебе дам, сам купишь. Я и не знаю, где такие рубашки-то покупают.
- Да пес с ней, рубашкой, баб, - рассердился Антон. - Ну что ты ерунду говоришь! Помню! И «сосисю» люблю. Только тебя - больше. Не ты мне - я тебе завтрак готовить должен. Сядь, а я сделаю. Зря что ли меня в столичные повара записала?
Она улыбнулась. Неохотно, медленно. Грустно. Но повиновалась - опустилась на стул. Антон снял с крючка фартук, завязал волосы.
Не солгал он, когда уверял бабушку, что и по сей день, проводя шесть дней в неделю среди самой изысканной пищи, любит домашние, жареные в глубокой сковороде «сосиси». Как часто, останавливаясь посреди кухни ресторана, он ловил себя на том, что принюхивается, пытаясь уловить мелькнувший среди других знакомый запах.
Но призрак рассеивался, и Антон - точнее, теперь уже Антуан - понимал, что гнаться за ним - занятие пустое. Можно было пожарить с самым чистым и ароматным маслом самые лучшие натуральные колбаски - все равно получалась лишь бледная копия терпкого пряного аромата «сосиси». Он делал колбаски сам, повторяя все шаг за шагом. Как учила бабушка тридцать с лишним лет назад. Являлся к забойщикам - и те вели столичного, безупречно одетого хлыща-повара к еще теплой, подвешенной за ноги туше, с которой капала в таз кровь. Он сам выбирал кишки, вырезал собственной рукой нужные части. Сам выворачивал, чистил и промывал чрева - руки, радуясь знакомому делу, ходили сами. Сам сушил, шокируя нежданных визитеров развешанными по квартире на веревках надутыми для просушки кишками. Шелестящие как пергамент ленты свернутыми лежали в самом дальнем шкафчике - чтоб не добрались любопытствующие. Он сам разбирал мясо, тщательнейшее отделяя пленочки и сухожилия, трижды прокручивал в фарш, мелко рубил сало, предвкушая, как опустит руки в мясную розовую смесь, втирая в кудри фарша соль и специи: растертый в пыль сушеный чеснок, перец, а вместо шалфея - крошечную шепотку зиры, как любит бабушка.