В публичной сфере декларируется: это был обмен населением, а не этническая чистка; сделка с оружием не была незаконной, да и на самом деле не была сделкой с оружием. Чиновники не утверждают, что «ничего не произошло», но говорят, что произошло не то, что вы думаете, не то, на что это похоже, не то, что вы вкладываете в эти понятия. Это был «сопутствующий ущерб», а не убийство мирных жителей; «перемещение населения», а не принудительное изгнание; «умеренное физическое давление», а не пытки. Меняя слова, используя эвфемизмы, технический жаргон, наблюдатель оспаривает когнитивное значение, придаваемое событию, и перенаправляет его в другой класс событий.
Возможна ситуация, когда отсутствуют попытки отрицать факты или их общепринятую интерпретацию. Отрицаются же или сводятся к минимуму психологические, политические или моральные последствия событий. Факты смерти детей от голода в Сомали, массовых изнасилований женщин в Боснии, резни в Восточном Тиморе, появление бездомных на наших улицах признаются, но не рассматриваются как психологически тревожные или как морально обязывающие к действию. Как свидетель грабежа в метро, вы точно видите, что происходит, но как гражданин отказываетесь от какой-либо обязанности вмешаться. Такие отрицания часто называют «рационализациями»: «Меня это не касается», «Почему я должен сам рисковать стать жертвой?», «Что может сделать обычный человек?», «В другом месте хуже», «Кто-то другой разберется с этим».
Как и в случае буквального отрицания, такие утверждения могут быть вполне оправданы как морально, так и конкретными обстоятельствами. Вы ничего не можете сделать с эскадронами смерти в Колумбии; было бы довольно глупо пытаться остановить ограбление. Другое дело рационализация, когда ты знаешь, что можно и нужно делать, у тебя есть для этого средства, а риск отсутствует. Это не отказ признать реальность, а отрицание ее значения или последствий. Мой неуклюжий неологизм «импликативное отрицание» охватывает множество значений – оправдание, рационализация, уклонение, – которые мы используем, чтобы управляться с нашим осознанием столь многочисленных образов непреодолимого страдания.
С одной стороны, эта терминология совершенно деликатная и ничего не оправдывающая. Мы либо не можем, либо не хотим расшифровывать поступающие сообщения. Как бы между делом используются народные идиомы, обозначающие отстраненность, равнодушие и эгоцентризм: «Мне наплевать», «Меня это не беспокоит», «Не моя проблема», «У меня есть кое–что поважнее, о чем подумать», «Из-за чего такая большая суета?», «Ну и что?». Когда эти отрицания кажутся гротескно неуместными, мы снисходим до объяснений: «Он явно не понимает, что происходит» (ему нужно больше информации); «Она не может на самом деле иметь это в виду» (она лукавит… в глубине души ей действительно не все равно). Или, в зависимости от предпочитаемого дискурса: он должно быть совершенный психопат, моральный урод, продукт позднекапиталистического тэтчеровского индивидуализма или ироничный постмодернист.
Другой крайностью является богатый, запутанный и постоянно растущий словарный запас для преодоления морального и психического разрыва между тем, что вы знаете, и тем, что вы делаете, между ощущением того, кто вы есть, и тем, как выглядит ваше действие (или бездействие). Эти приемы уклонения, избегания, приспособления и рационализации должны базироваться на добротно сложенных, то есть правдоподобных, историях. Эти истории, однако, трудно распутать. Пассивность и молчание могут выглядеть так же, как забывчивость, апатия и равнодушие, но иметь при этом совершенно иную природу. Мы можем испытывать сильные чувства и волноваться, но при этом хранить молчание. Термин «импликативное отрицание» расширяет значение термина, чтобы охватить все такие состояния. В отличие от буквального или интерпретативного отрицания, речь идет не о самом знании, а о «правильном» использовании этого знания. Это вопросы мобилизации, выбора позиции и участия. Однако, в определенном смысле, бездействие связано именно с отрицанием, обязано ли оно незнанию или знанию, но точно – с безразличием. Отсюда апокрифический ответ британского государственного служащего на вопрос о том, проистекает ли политика его правительства на Ближнем Востоке из отсутствия информации или определяется безразличием: «Я не знаю, и мне это все равно».