• Выбор позиции не был полностью добровольным. У власти был неписаный договор с общественностью. «Администрация лагеря сделает все возможное, чтобы избавить жителей от прямой информации о зверствах, происходящих внутри лагеря. В свою очередь, жители не приложат ни малейших усилий, чтобы узнать … Чтобы избежать неприятных моральных вопросов, лучше быть неосведомленным. Режим помогал людям оставаться таковыми, предостерегая их от чрезмерного любопытства»[306].
Жизнь вблизи концентрационных лагерей сопровождалась пассивным и длительным наблюдением, в отличие от ситуации в первые годы существования айнзацгрупп в странах Балтии. Происходящее там вызывало любопытство и снабжало знаниями. Местные жители могли видеть и слышать этапы каждой операции: сборы жертв, загон их на деревенскую площадь, раздевание, крики страха, стрельба, сбрасывание тел в братские могилы. Термин «свидетель» в данном случае слишком условен. Некоторые зрители были явно равнодушны; это не их дело – «пожимать плечами» – это естественный образ. Чаще всего они глазели, подстрекали, присоединялись или предлагали помощь. В Ковно (Каунасе), Литва, евреев забили до смерти ломами, а наблюдавшая за этим толпа аплодировала и смеялась. Матери держали своих детей, чтобы посмотреть на происходящее. Немецкие солдаты фотографировались и стояли вокруг, как зрители на футбольном матче[307].
Люди приходили, чтобы увидеть все своими глазами; они не были случайными прохожими. Браунинг описывает место казни, которое «посещали десятки немецких зрителей – служащих военно-морского флота и рейхсбана (железной дороги)»[308]. Многие преодолевали большие расстояния, чтобы занять лучшие места на «стрелковых фестивалях». Клее описывает это как «туризм исполнения». В Житомире (Украина) 7 августа 1941 года около 150 местных жителей собрались на рыночной площади, чтобы посмотреть казнь; приезжим немецким солдатам, сидящим на крышах, было лучше видно. Сначала на виселице были повешены два еврея. Еще пятьдесят посадили в грузовик. По громкоговорителю прозвучало объявление о том, что зрители должны следовать за грузовиком до места расстрела, находящегося примерно в 150 метрах. Евреев заставили одного за другим перепрыгнуть через ров. Большинство из них упало. Затем их выстроили в ряд лицом к штабелю бревен и выстрелили в шею. Некоторые солдаты, по случаю наблюдавшие за происходящим, были одеты лишь в плавки.
В отличие от обычных приезжих, местные жители активно вступали в сговор и помогали. Еще до убийств они охотно выявляли, изолировали и помогали транспортировать жертв к местам убийств. Они заняли рабочие места выданных ими, въехали в их дома и присвоили их имущество. За две ночи 25 и 26 июня 1940 года около 3800 евреев были убиты в Ковно местными литовскими ополченцами. Посетивший его немецкий офицер пишет, что на следующий день он «стал свидетелем» «вероятно, самого ужасного события», которое он видел за две мировые войны: блондин, стоящий на заправочной станции с деревянной дубинкой в руке; у его ног пятнадцать-двадцать мертвых или умирающих людей, их кровь смывают из шланга. Затем мужчина «бегло машет рукой» следующему в очереди мужчине, охраняемому гражданскими лицами; он забивает человека до смерти, «каждый удар сопровождается восторженными криками публики»[309]. Немецкий фотограф попадает в ту же сцену: молодой литовец уже закончил убивать от сорока пяти до пятидесяти человек; он откладывает лом, достает гармонику и, стоя на куче трупов, играет гимн Литвы; местные жители (включая женщин и детей) присоединяются к пению и аплодисментам. Почти все свидетели – немецкие солдаты.
Клее комментирует некоторые фотографии подобной сцены: «Согласно их собственным заявлениям, местные жители, немецкие административные чиновники и полицейские ничего не видели. Существуют только фотографии»[310].
Культуры страха
Десятилетия спустя несколько публичных сцен в латиноамериканских «культурах страха» превратились в совсем другие[311]. Реальные зверства были направлены против избранных жертв и должны были быть тайными. Но общественности нужно было предоставить достаточно информации, чтобы убедить ее в оправданности репрессий. Аргентинская хунта создала богатую вербально и изощренную в интерпретациях версию «двойного дискурса»; баланс между признанием государственного террора и сокрытием или отрицанием его подробностей. Режим будет отрицать (по определению) существование исчезновений людей и одновременно заявлять, что жертвы получили по заслугам. Все нормально, но в то же время противники демонизированы, репрессии оправданы, а террор усиливается неопределенностью. Шквал коммюнике хунты оставил аргентинцев, живущих в «эхо-камере», «слыша, как режим использует язык, чтобы скрыть свои истинные намерения, говорить противоположное тому, что он имел в виду, внушать доверие, внушать родителям чувство вины, чтобы скрыть собственное соучастие и распространить парализующий террор»[312].
307
Ernst Klee et al., «Those Were the Days». The Holocaust through the Eyes of the Perpetrators and Bystanders (London: Hamish Hamilton, 1991). Schõne Zeiten («Были времена»)
308
Christopher R. Browning, Ordinary Men: Reserve Battalion 101 and the Final Solution in Poland (New York: Harper Collins, 1992), 112.
311
Juan E. Corradi et al. (eds), Fear at the Edge: State Terror and Resistance in Latin America (Berkeley: University of California Press, 1992).
312
Marguerite Feitlowitz, A Lexicon of Terror: Argentina and the Legacies of Torture (New York: Oxford University Press, 1998), 20.