Маоистский Китай представляет собой исключительный случай, когда свидетели заставили замолчать культуру страха, не подкрепленную насилием или даже не организованную каким-либо скоординированным государственным дисциплинарным органом. Искусство замалчивания родилось из крайне децентрализованного принуждения и «психологического тоталитаризма», отмеченного тем, что Ту Вэй-мин называет «всепроникающим волюнтаризмом как жертв, так и мучителей»[316]. Пассивность и попустительство легко можно осудить как политическую слепоту или откровенную трусость. Но глубокие слои самокритики и дух жертвенности не позволили ненависти и чувству несправедливости выйти на поверхность. Террор, которому подверглись миллионы интеллектуалов, был, по терминологии Лу Синя, вызван невидимым «мягким ножом», который ранит так глубоко, что кровью истекает общество в целом, а не какой-либо отдельный человек.
Жизнь во лжи
Я лишь перескажу работы Гавела о восточноевропейском коммунизме за десятилетия до краха системы. Его рассказы о повседневном отрицании в этих обществах, как ни странно, применимы и к местам, совсем не похожим на них.
Это были уродливые, репрессивные режимы. Однако общественная культура была сосредоточена не на страхе перед острыми ножами жестокого полицейского государства, а на всепроникающей притупленной тревоге по поводу того, что может случиться, если вы хотя бы не сделаете вид, что согласны с официальными декларациями о реальности. Вы должны поддерживать имидж единого общества, поддерживающего свое правительство: «Из страха потерять работу школьный учитель учит вещам, в которые он не верит; опасаясь за свое будущее, ученик повторяет их за ним; опасаясь, что не сможет продолжить учебу, молодой человек вступает в Союз молодежи»[317]. Политические действия – выборы без выбора, постановочные собрания, организованные демонстрации – требовали от людей отрицать свое истинное мнение, выглядеть уверенными и довольными всем происходящим гражданами. Каждый был уязвим, потому что ему было что терять (работу, статус, образование для детей). Все знали о невидимой сети контроля, секретных сотрудников и информаторов, даже если ее нельзя было увидеть или потрогать. Всех публично подкупили; никто не верил в официальную идеологию. Такое лицемерие не только не осуждалось, но и поощрялось. Единственными способами выжить были эгоизм и карьеризм. Это был моральный климат, в котором безразличие – игнорирование всего, что выходило за рамки рутинных повседневных забот – стало «активной социальной силой»[318]. Этот «иннеризм» – бегство из публичной сферы в частную жизнь и потребительские интересы – приветствовался властями, которые продолжали выдвигать напыщенные лозунги о революции и свободе. Их истинным посланием было: избегайте политики, оставьте это нам, храните молчание.
Концепция Гавела об «уклончивом мышлении» была коммунистической версией культурного отрицания и действующей партийной идеологией. Фразы и лозунги отделяют мысль от реальности. Язык становится ритуализированной целью сам по себе, приобретая «своего рода оккультную силу для преобразования одной реальности в другую»[319]. Клише официального дискурса воспроизводятся в более широкой политической культуре: «соразмерять вещи», «в контексте», «изолированный инцидент», «общественный интерес». Контекстуализация становится еще одной формой уклончивого мышления: «То, что выглядит как попытка увидеть что-то в усложненном виде, на самом деле приводит к сложной форме слепоты. Ибо если мы не можем видеть отдельные, конкретные вещи, мы не можем видеть вообще ничего»[320].
Идеология не усваивается обычными людьми. Наоборот – официальная идеология поощряет коллективный обман, о котором всем известно, что он есть обман. Принятый Гавелом образ среднего человека, которого должно было бы поставить в соответствие официанту Сартра, – это бакалейщик, который вывешивает в витрине своего магазина лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Он делает это не из-за какого-то энтузиазма или даже не с какой-то целью, а просто потому, что он всегда так делал, все так делают, так и должно быть, нечего возмущаться. Важное значение имеет подсознательное послание лозунга: «Я знаю, что я должен делать, я послушен». Ему было бы стыдно (как жестоко замечает Гавел) выставить унизительный знак: «Я боюсь и поэтому беспрекословно послушен». Гораздо лучше демонстрировать свою бескорыстную убежденность и поддерживать иллюзию, что система, основанная на лицемерии и отрицании, находится в гармонии с человеческой природой. Система работает, потому что люди способны и хотят жить во лжи.
316
Tu Wei-ming, «Destructive Will and Ideological Holocaust: Maoism as a Source of Social Suffering in China», in Arthur Kleinman et al. (eds), Social Suffering (Berkeley: University of California Press, 1997), 162.
317
Vaclav Havel, Open Letters: Selected Writings, 19651990 (New York: Vintage Books, 1992), 52. Относительно Чехословакии и других коммунистических стран цитируются статьи 1975-го года: «Dear Dr. Husak» (pp. 5083); 1965-го «On Evasive Thinking» (pp. 1024) и публикация 1978-го «The Power of the Powerless» (pp. 125214).