Взаимная зависимость официального и культурного отрицаний наиболее заметна в освещении средствами массовой информации зверств и социальных страданий. Образ войны в Персидском заливе в средствах массовой информации был шедевром сговора между теми, кто создавал реальность и теми, кто информировал о ней публику. А публика и не хотела знать больше. Подобное сочетание официальной лжи и культурного уклонения четко прослеживается и в языке гонки ядерных вооружений: использовании аналогий с военными играми и других языковых уловок для нейтрализации предчувствия катастрофы. Был создан целый язык отрицания для того, чтобы избежать размышлений о немыслимо[6].
Смысл «роста сознания» (феминистского, политического, правозащитного) состоит в том, чтобы бороться с ошеломляющими эффектами этого типа отрицания. Такие утверждения, как «Я действительно не знал, что случилось с курдами в Ираке», требуют радикальных изменений в средствах массовой информации и политической культуре, а не возни с индивидуальными психологическими механизмами. Мы обязаны сделать так, чтобы людям было трудно сказать, что они «не знают». Amnesty International предварила один из своих отчетов следующими словами Артура Миллера: «Amnesty с ее потоком задокументированных отчетов со всего мира – это ежедневная, еженедельная, ежемесячная атака на отрицание»[7].
Существуют также локальные культуры отрицания внутри отдельных институтов. «Жизненно важная ложь», поддерживаемая семьями, и сокрытия внутри правительственной бюрократии, полиции или армии опять-таки не являются ни персональным выбором, ни результатом официальных предписаний. Группа подвергает себя цензуре, учится молчать о вещах, открытое обсуждение которых может угрожать ее самооценке. Государства поддерживают сложные мифы (такие как «чистота оружия» израильской армии, которая утверждает, что сила применяется только тогда, когда это морально оправдано для самообороны); благополучие организаций зависит от форм согласованного незнания, от различных уровней системы, удерживающих себя в неведении о том, что происходит в другом месте. Говорить правду – табу: это донос, разоблачение, потворствование врагу.
Говорим ли мы о чем–то, что произошло давным–давно и теперь является уделом памяти и истории, или это происходит прямо сейчас? «Давным–давно» – расплывчатое понятие, но именно оно и есть точка совпадения исторического и современного отрицания.
На личностном, биографическом уровне историческое отрицание есть дело памяти, забвения и вытеснения. Общепринято говорить о запоминании только того, что мы хотим запомнить. Более спорное утверждение состоит в том, что воспоминания о травмирующем психику жизненном опыте, особенно о сексуальном насилии в детстве, могут быть полностью заблокированы на десятилетия, но затем «восстановлены». Здесь нас больше будет интересовать отрицание публичных и исторически признанных страданий. Теряются или восстанавливаются воспоминания о том, что случилось с вами (как с жертвой), что вы сделали (как преступник) или о чем вы знаете (как наблюдатель). Период нацизма обогатил лексикон отрицания, высказываемого свидетелями, двумя расхожими клише: «хорошие немцы» и «мы не знали». Такие отрицания относятся к более широкому культурному слою коллективного забвения («социальной амнезии»), такому как грубо избирательные воспоминания о виктимизации и агрессии, которые используются для оправдания сегодняшней этнической националистической ненависти. Иногда эта амнезия официально организуется государством, скрывающим сведения о проводимом им геноциде или других прошлых злодеяниях.
6
Robert Jay Lifton and Eric Markusen, The Genocidal Mentality (New York: Basic Books, 1990).
7
Arthur Miller, Foreword to Amnesty International, Thoughts on Human Dignity and Freedom (New York: Universe, 1991), 5.