Отношение к геноциду армян и к Холокосту сочетает в себе как буквальное, так и толковательное отрицание (этого не было; это произошло слишком давно, чтобы доказать; факты допускают различную интерпретацию; то, что произошло, не было геноцидом). Чаще всего историческое отрицание является не столько результатом спланированной кампании, сколько постепенным оттоком знаний в некую коллективную черную дыру. Нет необходимости обращаться к возможности заговора или манипуляции, чтобы понять, как целые общества вступают в сговор, чтобы скрыть компрометирующие исторические факты, подобно французскому мифу о сопротивлении, который маскировал реальность массового сотрудничества с нацистскими оккупантами. Исторические воспоминания о страданиях в отдаленных местах еще более подвержены быстрому и полному стиранию посредством «политики этнической амнезии». В то время и там правительство-преступник отрицало практикуемые зверства; поток информации ограничен; геополитические интересы либо отсутствуют, либо они слишком сильны, чтобы ими можно было пожертвовать; жертвами являются незначительные, изолированные народы в отдаленных частях мира. Жертвы подразделяются на более подходящие и запоминающиеся и жертвы не заслуживающие внимания.
«Признание прошлого» становится насущным, судьбоносным вопросом, когда режимы меняются после периодов государственного террора и репрессий. Как новое правительство относится к прошлым зверствам? Демократические преобразования в Южной Африке, Латинской Америке и посткоммунистических обществах подняли сложные вопросы о том, следует ли раскрывать, восстанавливать и обнародовать факты из прошлого и каким образом: не слишком ли свежи некоторые раны, чтобы их открывать? Мешает ли «жизнь прошлым» проводимой социальной реконструкции и национальному примирению? Должна ли всегда раскрываться ранее скрытая и отрицавшаяся информация?
В социалистическом лагере историю официально переписали, чтобы заставить людей забыть то, что государство предпочитало, чтобы они не знали. Но большинство людей все же слишком хорошо знали прошлое. Их личные воспоминания остались нетронутыми, и официальной лжи никто не поверил. Однако частное знание, если его следует признать, должно быть официально подтверждено и включено в публичный дискурс. Всевозможные комиссии по установлению истины предоставляют возможность символического признания того, что уже известно, но официально отвергалось. Я буду часто возвращаться к различию между знанием и признанием.
В любой момент времени мы можем иметь основания утверждать (то есть не лгать по этому поводу), что у нас нет возможности замечать все, что происходит вокруг нас. Когнитивная психология подтверждает, что люди подвержены влиянию настолько большого количества поступающей информации, что разум не способен ее обработать. СМИ сообщают нам так много сведений («информационная перегрузка»), что мы вынуждены быть очень избирательными. Реальность пропускается через перцептивный фильтр, и некоторые знания отбрасываются: «буквальное отрицание настоящего». Выше наших сил оказывается способность ощущать эмоциональное волнение или принуждение и действовать в ответ на все, что мы действительно осознаем. Даже если нет буквального отрицания ежедневного обзора социальных страданий, то и нет другого выбора, кроме как отрицать большую часть их последствий. Каждый из фактов не может иметь подавляющего приоритета. Согласно тезису об «усталости от сострадания», острота реакции постепенно притупляется («Я просто больше не могу фотографировать голодающих детей»), а фильтрация становится еще более избирательной. В нашей насыщенной информацией среде нет необходимости ждать исторического опровержения - информация обесценивается и удаляется в тот момент, когда она поступает. Проблема не в том, чтобы объяснить, как кто-то «отрицает» нечто, а в том, чтобы понять, как чье-либо внимание вообще это удерживает.