На первый взгляд, это выглядит подходящим способом справиться с градациями массового сговора, молчания, доносительства и сотрудничества. Нюансы сотрудничества при государственном коммунизме, конечно, были слишком изощренными, сложными и двусмысленными, чтобы их можно было отнести к какой-либо известной версии индивидуальной юридической ответственности. И, по крайней мере какое-то время, это выглядело как попытка противостоять знаниям о прошлом.
Несправедливое проведение этой политики подверглось широкой критике по соображениям гражданских свобод. Но сам принцип действительно декларирует ответственность, которая в противном случае осталась бы без внимания. Тем не менее, помимо своих юридических недостатков, люстрация является плохим методом установления истины. Истина заключается в накоплении отдельных деталей – кто, что, с кем, когда, где и как – а не в тотальной дисквалификации кого-либо, запятнанного связью со старой системой. Даже сам факт сговора никогда не был должным образом признан. Как писал чешский оппозиционный журналист Ян Урбан: «Важно было молчание, а не какие-то отдельные ублюдки… И весь нынешний шум вокруг люстрации – это просто способ замолчать факт молчания... Мы не факты ищем, а охотимся за призраками»[417].
Формы массовой компенсации и реституции, наиболее известной из которых является немецкая политика возмещения ущерба жертвам нацизма, не получили большого внимания в последние переходные периоды. Акты индивидуального возмещения, финансовой компенсации семьям пропавших без вести, выплаты при реабилитации жертв пыток, безусловно, более важны для многих выживших, чем громоздкие и избирательные процедуры уголовного правосудия. Других может отталкивать мысль о том, что их страдания можно «компенсировать», и они могут рассматривать это как плату за молчание. Однако нет никаких доказательств того, что это когда-либо происходило. Удовлетворяя потребность жертв в признании, организованное государством возмещение ущерба может стать символической связью между индивидуальными страданиями и ответственностью государства. Ничто из этого не может исправить более глубокие повреждения прошлого. Но направление правильное: жертвы и выжившие видят баланс не (или не только) за счет унижения преступника, но и за счет замены собственной физической боли и потерь некоторым политическим достоинством.
В последние годы лозунг «Назвать и пристыдить» стал популярным и популистским лозунгом, отсылающим к расплывчатому понятию ответственности посредством публичного разоблачения названных правонарушителей всех видов: нерадивых врачей, коррумпированных государственных чиновников, расистской полиции или небрежных социальных работников. В случае прошлых злодеяний ритуальные церемонии публичного именования, позора и осуждения требуют официального признания со стороны преступников и их политических хозяев того, что они сделали, было противозаконно. Перспектива стыда – это форма ответственности с низким уровнем риска, которая частично удовлетворяет потребность в правде. Публичная идентификация преступников, если проводится честно, ставит на них клеймо, которое само по себе является наказанием, а также способом сказать правду.
Большинство из нас может посочувствовать реакции Надежды Мандельштам на встречу с женщиной, которая была оплачиваемым информатором в сталинские годы. Люди, на которых она донесла, теперь пришли, чтобы отомстить, но, увидев ее жалкую реакцию на конфронтацию, жертвы потеряли интерес к мести. Тем не менее, рассуждает Мандельштам, необходимо что-то сделать, чтобы в будущем затруднить набор людей на такие работы: «Их не нужно сажать в тюрьму или убивать, но нужно указать на них пальцем и назвать их имена»[418].
Движение отрицания Холокоста подняло вопрос (к которому я вернусь в главе 10), должно ли и может ли общество юридически требовать от людей признания определенного прошлого? Большинство либералов считают эту стратегию некорректной, своего рода формой цензуры, которая порождает призрак контроля над мыслями. В ответ на преднамеренную попытку «ревизионистских историков» Холокоста отрицать и стереть прошлое, некоторые страны объявили отрицание Холокоста и других случаев геноцида наказуемым уголовным преступлением.
417
Цитируется в Lawrence Weschler, «The Velvet Purge: The Trials of Jan Kavan», New Yorker, 19 Oct. 1992, 82.