Защита гражданских свобод и свободы слова уравновешивается символическими функциями права по разъяснению моральных границ, особых чувств жертв и возможности сдерживания. Возрождение фашистских, расистских и неонацистских группировок в Европе придало этим дебатам новую политическую актуальность. Могло ли это предотвратить более строгие (и даже юридически закрепленные) попытки узнать больше о прошлом?
Самый древний способ признания прошлых страданий – почтить память жертв, воздвигая статуи, называя их именами улицы и городские площади, посвятить им поэмы и молитвы, бдения и марши. По многим причинам переход от репрессивных режимов, расширение прав и возможностей маргинальных и забытых меньшинств, политическое давление, требующее помнить, привело к экспоненциальному увеличению структур (мемориалов, музеев, архивов) и ритуалов (церемоний, дней памяти, стояния в молчании) памяти. За индустрией памяти стоит метапамять, культурная индустрия, занимающаяся иконографией, коллективной памятью, увековечиванием и репрезентацией прошлого.
Исследование Янга иконографии памятников направлено на то, чтобы установить, как мы помним прошлое, по каким причинам делаем это, для каких-то целей и во имя кого[419]. Образы прошлого, подобие обычных «воспоминаний туриста», европейские «ландшафты памяти» незабываемы. Однако большая часть работ по этой теме застряла в гностическом дискурсе репрезентаций, текстов и гиперреальности. Эти проблемы повышают ставки, как, например, масштабы ожесточенных дебатов вокруг Музея Холокоста в Вашингтоне. Музей этот пытается создать живой мемориал. Интерактивные технологии и персонализация истории позволяют посетителям с помощью компьютера идентифицировать себя с личностью реального человека того же возраста и пола, жившего в тот период, а затем узнать, выживет ли «двойник» или погибнет.
Эти и подобные популистские методы вызывают много модной критики по поводу эксплуатации, сентиментальности, тупости, лагерного шика и т.д. Опасения, лежащие в основе такой критики, справедливы, когда они связаны с более широкой критикой таких тем, как китч[420] и место Холокоста в американской общественной жизни[421]. Но опасения по поводу использования уловок для привлечения внимания и содействия просвещению менее важны, чем отдание должного оспариваемому политическому значению самого события. Например, в случае с музеями Холокоста основные споры ведутся вокруг историографии «уникальности». Крайняя позиция заключается в том, что попытка уничтожения евреев сильно отличалась от судьбы других жертв нацизма (таких как цыгане и гомосексуалы), а также от других попыток геноцида где-либо до или после него, она настолько уникальна, что была «вне истории», включая в другие случаи, противоположная же позиция это «отрицание особенности». Сторонников этой позиции в свою очередь обвиняют в отрицании, изолированности и расистском безразличии к страданиям других. Многие сторонники «уникальности» не заинтересованы в каких-либо серьезных сравнениях. Они апеллируют к мистическому представлению об особой еврейской судьбе, не имеющей концептуального пространства (не говоря уже о физическом музейном пространстве), для скромного утверждения, что документирование уникальных особенностей каждого случая (Камбоджа и Руанда также были «уникальными») совместимо со сбором данных о случаях достаточно схожих, чтобы их можно было поместить рядом с ними в такую общую категорию, как геноцид.
Однако концептуальная архитектура музея менее важна, чем использование его исторического нарратива для поддержки нынешней ксенофобии и националистической исключительности. В «Музее потенциального Холокоста» в Иерусалиме выставлены современные антисемитские фотографии и тексты с предупреждениями о том, к чему это может привести без сопротивления общества («Не позволяйте этому повториться»)[422].
Во всем мире чествования жертв зверств превратились в войны памяти – силы отрицания и признания буквально сражаются за территорию. При каждом политическом колебании сносят статуи, меняют названия улиц и отменяют государственные праздники. Некоторые запущенные кладбища в отдаленных деревнях Литвы и Латвии за последнее десятилетие трижды меняли свое название. На одном из таких кладбищ, до краха коммунизма, на безымянных могилах была поставлена небольшая табличка с надписью «Жертвы фашизма»; тот факт, что почти все погибшие были евреями из села, не упоминался. Во время первой волны воспоминаний знаки были изменены для обозначения «еврейских жертв». Возрождение национализма тогда дало семиотический приоритет «литовским жертвам», храбрым борцам против нацистов и сталинистов. Пока не существует буквального отрицания исторических свидетельств страданий какой-либо группы, споры об интерпретации могут стать полезным просвещением. Как предлагает Янг, мы должны не просто чтить память, но и выполнять «работу памяти», не просто строить памятники, но и спорить о них, изменять их и по-новому интерпретировать.
419
См.: James F. Young, The Texture of Memory: Holocaust Memorials and Meanings (New Haven: Yale University Press, 1993).
420
Серьезный анализ китча см. в: Saul Friedlander, Reflections of Nazism: A Essay on Kitsch and Death (New York: Harper and Row, 1984).
422