Это имеет некоторые странные последствия для теории отрицания. Традиционная интерпретация верна: Келли, его люди из роты «Чарли» и его ближайшие офицеры определенно сразу же начали отрицать; у них не было очень уж пытливого ума. Но отрицание означает отрицание, отказ верить в то, что происходит. Архетипический отрицатель – это идиот, который, кажется, не способен увидеть, не говоря уже о том, чтобы принять реальность, очевидную для всех остальных. Но именно это и происходит с Томпсоном: его признание и есть его отказ верить в то, что он видит. Его псевдоглупость – это его «трогательная вера», что все не так, как должно быть. Отрицание – это не невротический защитный механизм, а здравое признание того, что все вокруг совершенно безумны. В этом смысле заявление типа «Я не могу поверить в происходящее» является, как это ни парадоксально, не выражением отрицания, а сигналом о том, что было признано что-то тревожное или особенное.
Но почему, живя внутри и зная о той же несправедливости, большинство людей пассивны и лишь у немногих возникает желание помочь? Исследования сравнивали социальные условия, которые приводят к активной помощи (или менее сговорчивому молчанию) в одних обществах, а не в других – например, очень разные степени сотрудничества в оккупированных странах Европы[465]. Некоторые объяснения очевидны (например, антисемитская традиция), но не могут объяснить различия между Латвией, Литвой и Польшей, где около 90 процентов евреев были убиты, и Данией, где 90 процентов были спасены. И почему Норвегия, Нидерланды, Франция, Болгария и Венгрия занимают разные позиции в этом индексе сговора?[466] Кроме того, существуют различия внутри одного и того же общества: мрачная история сотрудничества в Виши по сравнению с замечательной историей Ле Шамбон, маленькой гугенотской деревни, где под руководством ее пастора были спасены и укрыты сотни евреев[467].
Существуют мотивационные различия даже внутри одних и тех же групп людей, спасавших евреев[468]. Многие реагируют на мнение своей влиятельной группы; другие реагируют более сочувственно, охваченные болью тех, кому они помогают; лишь незначительное меньшинство приходит к такому решению из-за набора автономных моральных принципов. Существует мало доказательств существования «альтруистической личности». Основным отличием «спасателей» от контрольной группы «неспасателей» из той же страны была «экстенсивность» спасателей. Они были более склонны привязываться к другим, брать на себя ответственность за них и действовать инклюзивно по отношению к широкому кругу людей. «Участие, целеустремленность, забота и ответственность являются отличительными чертами обширных людей. Диссоциация, отстраненность и исключительность являются отличительными чертами ограниченных личностей»[469]. «Ограниченность» пассивных наблюдателей происходит из качеств личности, которая не видит большую часть мира за пределами своих собственных границ. Осознавая в малой степени потребности других, они дистанцируются от требований более широких отношений. Напротив, «экстенсивность» спасателей означала заботу о других, помимо ближайших родственников и сообщества, ощущение себя частью общего человечества, чувствительность к моральным нарушениям и даже поиск возможностей помочь. «Уже более глубоко и широко привязанные к другим, им трудно удержаться от действия. Уже более склонные включать посторонних в сферу своих интересов, они не находят причин исключать их в случае чрезвычайной ситуации»[470].
Они не нашли причин исключать их: это, я считаю, имеет решающее значение. Эти люди реагировали инстинктивно: они не искали обоснований или нейтрализаций, почему бы не помочь. Они были весьма сбиты с толку другими свидетелями. Спасатели знали, что большинство их сограждан апатичны или фактически отказались помочь. Тем не менее, чтобы преуменьшить свою уникальность, они утверждали, что большинство людей, обратившихся за помощью, ответили бы одинаково: «Я не сделал ничего необычного; на моем месте любой сделал бы то же самое». Однако ощущение себя неспособным не помочь – это особая личная черта их характера. Интервью Фогельмана с примерно 300 спасателями – охватывающими альтруистические действия от одного-единственного жеста (благодеяние, предложение приюта на ночь) до многих лет принадлежности к сети сопротивления и спасателей – обнаруживают аналогичную двойственность при сравнении их с другими[471]. С одной стороны, существует постоянное ощущение «банальности добра». Большинство спасателей никогда не думали о себе в героическом смысле; они были просто обычными людьми, делавшими то, что нужно было делать в то время. Позже они, казалось, были озадачены тем, что вокруг них подняли такой шум. Но, оглядываясь назад, они и сами не могли вполне понять своего поведения – как могли такие простые люди, как они, пойти на такой риск? С другой стороны, они кажутся весьма неординарными людьми. Акт спасения является «выражением ценностей и убеждений сокровенной сути человека… Это «я» спасателя было и на протяжении многих лет оставалось неотъемлемой частью их личности»[472]. Это не адаптируемое, ситуативное «я» – просто противоположность тому «я», которое приспосабливается к ужасным ситуациям посредством безразличия и послушания, – а, скорее, глубоко внутреннее «я».
466
Краткое изложение см. в: Raul Hilberg, Perpetrators Victims Bystanders: The Jewish Catastrophe, 1933–1945 (New York: Harper Collins, 1992), 75–86, 212-24.
467
Philip Hallie, Lest Innocent Blood be Shed: The Story of the Village of Le Chambon (New York: Harper and Row, 1979).
468
Samuel P. Oliner and Pearl M. Oliner, The Altruistic Personality: Rescuers of Jews in Nazi Europe (New York: Free Press, 1988); «Righteous People in the Holocaust», in Israel Charny (ed.), Genocide: A Critical Bibliographical Review, vol. 2 (London: Mansell, 1991), 363–85.
471
Eva Fogelman, Conscience and Courage: Rescuers of Jews during the Holocaust (New York: Doubleday, 1994).