Это признание могло быть сделано относительно почти всех активистов, которых я знал. Ничто не объясняет его биографического происхождения или то, почему именно эти люди, а не другие, обладают такой «инстинктивной экстенсивностью». На социологическом уровне мы не знаем, способствуют ли одни политические культуры этому состоянию больше, чем другие; или, на психологическом уровне, почему оно появляется у этого конкретного меньшинства в пределах одной и той же культуры. Отличаются ли женщины от мужчин в этом отношении? Переносится ли эта реакция последовательно на другие ситуации? Некоторые противоречия хорошо известны: люди, которые в общественной сфере альтруистичны и глубоко сострадательны в гуманитарных вопросах, в личной жизни являются невнимательными родителями, нарциссическими друзьями и безразличными ко всем нуждам других. И нам не нужно заходить так далеко, как «раскол» Лифтона (нацистские врачи, которые так любят своих детей и собак), чтобы найти противоположное: людей, которые являются заботливыми родителями, самоотверженными друзьями, чувствительными и укорененными в своем собственном сообществе – но совершенно безразличны к обращениям извне своего непосредственного круга.
Это поднимает тревожный вопрос. Обладают ли выжившие и жертвы, люди, которые сами ужасно пострадали, особой чувствительностью к страданиям других? Или, наоборот, их опыт был настолько всепоглощающим, что они мало сочувствовали другим, чье положение менее серьезно? В любом случае веских доказательств не существует. Некоторые ранние исследования переживших Холокост, живущих в Америке, создавали образ людей, которые не могли отвести взгляд, как бы им ни хотелось, когда на телеэкране появлялись изображения Биафры и Вьетнама[478]. Как и спасатели, они чувствовали, что у них нет другого выбора, кроме как отреагировать. Они казались неспособными к безразличию; хотели они того или нет, но они видели то, что предпочли бы не видеть, чувствовали то, что чувствовать было некомфортно. Однако это не обязательно делало их более добродетельными или гуманными, и они мало сочувствовали антивоенным и другим политическим движениям шестидесятых. Может быть и большее несоответствие – даже дихотомия между «нашими» и «их» страданиями.
Любой ребенок понимает, что в лучшем мире миссис Байс, Гитта Бауэр и Хью Томпсон не выделялись бы среди других людей. Мы должны надеяться, что многие хорошие люди получали хорошие зарплаты за то, чтобы думать об этих проблемах – в учреждениях Организации Объединенных Наций, аналитических центрах, университетах, правительствах, институтах исследования мира, проектах по разрешению конфликтов – и тоже понимают суть проблемы. Надо также предположить, что это серьезные, порядочные люди, знающие, что делают.
Между тем, менее амбициозная программа направлена на преодоление более пагубных форм культурного отрицания и поощрение большего признания. Нам уже сообщили плохую новость: простое предоставление людям дополнительной информации не поможет. Но как преодолеть разрыв между тем, что люди знают (и во что верят), и тем, что они делают. Социально-научный подход (когда-то названный «теорией когнитивного диссонанса») не обнадеживает. Если существует конфликт между противоречивыми представлениями о себе (я порядочный человек, но живу в стране, которая действует вопреки всем моим ценностям), то изменение отношения и соответствующие действия являются лишь одним из способов поиска соответствия, баланса или последовательности. Два иных способа уменьшения психологического дискомфорта встречаются чаще. Первый – восстановить равновесие, или хотя бы снять напряжение, перестав думать о беспокоящей теме: так называемое «удаление с поля» или «внутреннее изгнание». Второй – изменить, преобразовать или исказить информацию, опираясь на подсказки, одобряемые культурой отрицания: дела не так плохи, как кажутся, есть места и хуже.
478
Dorothy Rabinowicz, New Lives: Survivors of the Holocaust Living in America (New York: Knopf, 1977).