Но многие виновные в преступлении, особенно на низших уровнях, не говорят об этом даже уклончиво. Судя по их рассказам, они похожи на обычных правонарушителей: «Меня там даже не было в то время»; «Зачем придираться ко мне (когда это делали все остальные)?» Многие из них, изображая недалеких людей, не находят ничего лучшего как заявлять, что даже не разобрались в происходящем несмотря на то, что большинство других участников (или даже наблюдателей), находясь в таком же положении, вполне смогли все понять. Среди подсудимых в подобных судах – ярким примером был Нюрнберг – оправдывающие обоснования варьируются от невинного невежества до высокомерного самооправдания[156].
«Мы не знали» может быть правдой по отношению ко многим людям. Публичные знания о зверствах и социальных страданиях варьируются в зависимости от политической обстановки, продолжительности конфликта, контроля над средствами массовой информации, его видимости, географического распространения, доли вовлеченного населения и многого другого. Сторонние наблюдатели, да и преступники, могут не иметь представления об общей картине. Большинство граждан страны, захваченной военной хунтой, в течение долгого времени могут мало что знать о тайных исчезновениях или пытках. Впрочем, практически во всех массовых зверствах послевоенного периода цинизм оправдывался: фраза должна оставаться в кавычках. Но нужны ли нам непрозрачные концепции отрицания, психической защиты, самообмана и недобросовестности? Существуют ли состояния – в психическом и политическом смысле – в которых что-то известно и неизвестно одновременно? Первоначально мой вопрос относился к свидетелям. Но как быть с исполнителями, даже с теми, кто отдавал приказы, кто, несомненно, был движущей силой совершаемого зла, кто имел доступ к информации – но все же настаивает на том, что не знал ни сути, ни деталей?
Несмотря на различия между этим конкретным и другими зверствами, есть нечто более общее в не до конца понятном заявлении Гутмана о том, что Холокост уже отрицался, как только он произошел: «Отрицание, затуманивание реальности и уничтожение следов и пережитков суровой правды были неотъемлемой частью самого акта убийства»[157]. Отрицание – неотъемлемая стадия распространения геноцида за пределы его «практических целей»; отрицания являются «продолжением сложных мотивов, которые с самого начала вдохновляют геноциды»[158].
Это относится не только к ретроспективным обоснованиям, но и к первоначальным идеям, планированию и реализации. Предварительное планирование «максимального отрицания» может быть просто более явным. Случай с нацистской Германией был наиболее тщательно изучен, но до сих пор ведутся споры о том, кто и насколько был осведомлен о том, что и когда должно произойти. Несомненно, создание государства, осуществляющего геноцид, требовало более массового участия, чем признавали историки на ранних этапах изучения феномена. Большая часть широкой публики знала или, по крайней мере, догадывалась о характере программы истребления, если не о ее точных деталях. Это был типичный «секрет Полишинеля». В историю крайнего отрицания невозможно поверить: небольшая группа фанатичных преступников спланировала и осуществила убийства, в то время как большая часть общества была пассивной, отстраненной, анонимной массой, которая ничего не знала? «Очевидная тайна» не означает коллективной ответственности или того, что секретарь, заполняющий документы о конфискованном еврейском имуществе, и нацистский врач в Освенциме психологически идентичны. Но это подразумевает градации коллективного знания: не только сколько было тех, что знали, но и сколько из них в этом признаются. Здесь различие между свидетелем и преступником менее актуально. Крошечный винтик внутри машины действительно может знать меньше, чем осведомленный сторонний наблюдатель.
Некоторые знания были очевидны еще в довоенные годы. Когда социальная изоляция евреев, цыган, умственно отсталых и гомосексуалистов стала общепринятой; когда наметились этапы изгнания, а затем истребления, в дело были вовлечены даже явно не связанные друг с другом подразделения правительства и бизнеса[159]. Министерство внутренних дел предоставило записи о рождении евреев; почта доставила уведомление об экспроприации и депортации; министерство финансов конфисковало собственность; предприятия увольняли рабочих-евреев. А позже фармацевтические компании испытывали лекарства на заключенных лагерей; одни компании претендовали на контракт на поставку газовых камер, другие – на получение волос, состриженных с женских голов (для переработки в войлок), и переплавку золота (10–12 килограммов в неделю к 1944 г.) из ювелирных изделий и зубных коронок (каждая сделка тщательно фиксировалась чиновниками). Врачи, юристы и другие специалисты оказывали содействие всему этому.
157
Yisrael Gutman, Denying the Holocaust (Jerusalem: Institute of Contemporary Jewry, Hebrew University, 1985), 14.
158
Israel W. Charny, «The Psychology of Denial of Known Genocides», in idem (ed.), Genocide: A Critical Bibliographical Review, vol. 2 (London: Mansell, 1991), 3.
159
См.: Michael Marrus, The Holocaust in History (Harmondsworth: Penguin Books, 1989). The quote is from another useful summary: Michael Berenbaum, The World Must Know: The History of the Holocaust as Told in the United States Holocaust Museum (Boston: Little, Brown & co., 1993), 106-7.