Эсэсовцы использовали турагентов для организации проезда в один конец, в лагерь, по цене четыре пфеннига … за километр пути. Дети до десяти лет ехали за полцены; дети младше четырех лет «путешествовали» бесплатно. Для депортации более четырехсот человек была введена групповая ставка в размере половины обычной платы за третий класс... Работники Рейхсбана использовали те же формы и процедуры для бронирования туристов, отправляющихся в отпуск, что и для отправки евреев в Освенцим[164].
Не может быть такого, чтобы все эти железнодорожники не знали, что происходит. Но что ими двигало: идейное убеждение? знание, не поддержанное чувством ответственности? сумеречное знание? Всякая нормализация, то есть всякая жизнь, требует некоторого притворства, жизни «как будто» того, что происходит, не происходит. Люди могут долго сосуществовать с ужасами, но продолжать жить так, как если бы все было нормально. Все эти клерки и машинисты поездов, не могли не понять, что происходит что-то необычное, если даже не морально неправильное. Должно быть, со временем они впали в состояние притупленной рутины – как будто это было более или менее обычным делом. «Ко всему можно привыкнуть». Этот переход в новое состояние мог произойти из-за бессознательной эмоциональной защиты, но в равной мере и вследствие сознательного, с учетом знания реальности, решения действовать так, как если бы все было нормально. Нет нужды защищаться или нейтрализовывать без внутренней убежденности в том, что происходит что-то нехорошее, или без присутствия кого-либо, кто может бросить вам обвинение. Или же – ужасающая возможность – «языковая система» действительно предотвратила отождествление с «их старыми, «нормальными» знаниями об убийстве и лжи». Эти клерки использовали обычные процедуры бронирования для перевозки сотен тысяч людей на бойню. Что кажется нам более ужасающим шестьдесят лет спустя – то, что они были слишком заняты собственными проблемами, чтобы осознавать, что происходит нечто очень необычное, или то, что с полным осознанием происходящего они продолжали делать свою работу?
Случаются массовые зверства в условиях, когда политическая власть слишком изолирована, точнее, настолько сильно обращена внутрь страны, что не прибегает к изощренному обману или языковым кодам. В свое время «красные кхмеры» в Камбодже практически не пытались скрыть свои преступления. В руководстве по проведению допросов, найденном в центре исполнения наказаний Туол Сленг, есть раздел, озаглавленный «Применение пыток». Он включает в себя подробные инструкции о том, как причинять боль, и предостерегает от любых колебаний или нерешительности при «применении пыток».
Ни в одной стране сегодня не сосуществуют такие тотальные внутренние репрессии и внешняя изоляция. Вот почему одновременность буквального отрицания и идеологического оправдания необходима – для преступников во время совершения преступления, для более поздней официальной риторики и для сторонних наблюдателей. Аргентинская хунта создала самую запутанную версию двойного дискурса. Это был интенсивно осуществляемый словесный режим, одержимый мыслями о своих противниках. Режим этот изобрел особый язык, тайный дискурс террора, для описания частного мира, официальное присутствие которого публично отрицалось и оправдывалось[165]. На официальном уровне дискурс хунты был не только идеологическим, но и мессианским: в конечном итоге «Грязная война» была защитой западной и христианской цивилизации. Аргентина стала местом последней битвы сил жизни против сил смерти. Публичный дискурс был строго закодирован, полон ханжеских – даже метафизических – ссылок на чистоту, добро и зло, а также на священную ответственность за устранение противников. Однако на частном уровне возник новый лексикон повседневной жизни, чтобы зверства выглядели нормально. В тайном мире пыток, где причинение боли настолько личное, значения слов, существовавших и до периода хунты, меняются, а нейтральные слова получают новое значение. Assado (барбекю) теперь стало костром для сжигания трупов; la parilla (гриль для приготовления мяса) означало металлический стол, на который кладут жертв для пыток; Comida de Pescado (рыбная пища) описывает заключенных, сброшенных с самолетов в море, либо накачанных наркотиками, либо мертвых, с распоротыми животами. Submarino был не подводной лодкой, не бутербродом и не традиционным детским лакомством в виде плитки шоколада, тающей в молоке, а многократным удерживанием головы жертвы под грязной водой (часто содержащей мочу и фекалии), каждый раз почти до удушья.
165
See Frank Graziano, Divine Violence: Spectacle, Psychosexuality and Radical Christianity in the Argentine Dirty War (Boulder, CO: Westview Press, 1992), and Marguerite Feitlowitz, A Lexicon of Terror: Argentina and the Legacies of Torture (New York: Oxford University Press, 1998).