Излишне говорить, что нет никаких гарантий того, что эти активные действия предотвратят новый раунд отрицания со стороны правительства[241]. Они просто не вызовут активного общественного отклика. Причина в том, что официальные обоснования – это не просто выдумки или пустые риторические построения. Они глубоко укоренены в национальной и международной политической культуре. Даже хорошо информированные и благонамеренные люди думают: «Да, эти обвинения звучат правдоподобно, но чего еще вы ожидаете от правительства Фридонии?» Разоблачение и отрицание злодеяний стали привычными ритуалами в средствах массовой информации и общественной культуре. Это то, что обычно делают правительства; так обычно говорит Amnesty.
Внутри страны правительство, естественно, предпочитает надежное общественное безразличие принудительному подчинению. Независимо от того, насколько строго международные запреты настаивают на том, что никакая предполагаемая угроза общественной безопасности не может оправдать пытки, практически все граждане признают, что любой метод получения информации допустим для предотвращения террористического акта. Независимо от того, насколько сильна моральная критика таких утверждений, как «подчинение приказам», общественность будет сочувствовать солдатам, которые утверждают, что они «просто выполняли приказы». Эти обоснования насилия предлагались и принимались достаточно долго, чтобы стать частью моральной структуры. Существует культура отрицания – с эквивалентными закодированными сообщениями, областями уклонения и метаправилами, которые можно найти в «беспорядочных» системах семейного общения. Это то, что Гавел называет «жить во лжи».
Официальное отрицание означает именно отрицание только в прямом, обыденном смысле; в реальности же это просто ложь и обман, без каких-либо коварных построений ниже уровня сознания. А как насчет самообмана? По крайней мере, некоторые люди, занимающиеся отрицанием, от политических комиссаров до сотрудников прессы, искренни. Они могут начать как оппортунисты и карьеристы, а затем начать верить в произносимую неправду. Они меняют веру, но им редко удается обратить в новую веру других. Но последовательность может быть и обратной. Чиновники могут начать с искренности (или самообмана), но затем стать заведомо циничными и лживыми. Эти обманы становятся беспредельными, почти пародией на официальное отрицание; правительство знает это и знает, что общественность знает.
Загадки отрицания и недобросовестности закодированы в языке, который мы используем, когда говорим сами с собой о злодеяниях и страданиях. Публичные тексты преступников и их апологетов вряд ли нуждаются в серьезной расшифровке: послушайте, как официальный представитель, политический лидер или чиновник выступают с обычной явной ложью, отчаянными отговорками, тонкой полуправдой, жалкими заверениями, удобными вымыслами, абсурдными аналогиями. Где находятся эти люди в этом когнитивном пространстве между знанием и незнанием того, что они выдают за истину? Возможно, они уже вошли в постмодернистскую версию эдипального состояния: знать и не знать одновременно, но в то же время не испытывать беспокойства по этому поводу.
5
ВЫЧЕРКИВАНИЕ ПРОШЛОГО
Личные Воспоминания, Публичные Истории
Прежде чем перейти от преступников к сторонним наблюдателям, в этой главе мы перемещаем временные рамки назад, рассматривая события как объекты памяти и истории. Во всех частях света общества, которые сейчас кажутся относительно спокойными, все еще имеют дело с ужасающими историями зверств и социальных страданий. Современная иконография отрицания и признания по-прежнему использует прошлое, связанное с именами Гитлера, Сталина и Мао. Теперь к ним добавилась группа событий, довольно обтекаемо названных «демократизацией» или «переходным правосудием»: распад и демонтаж бывшего Советского Союза и коммунистических режимов, правивших в Восточной Европе; в Латинской Америке (Бразилия, Аргентина, Чили, Уругвай, Сальвадор, Парагвай) переход от диктатур и военных хунт к формальным демократиям; крах апартеида и возникновение много-расового демократического общества в Южной Африке.
241