У себя дома резидент ходил в одном лишь саронге[1]; своей невысокой, округлой фигурой он напоминал раскормленного шестнадцатилетнего юнца. Вставал он рано, к шести часам утра ему всегда подавали один и тот же завтрак: ломоть папайи, холодную яичницу-глазунью из трех яиц, тонко нарезанный голландский сыр и чашку кофе. После завтрака он закуривал большую гаванскую сигару, читал газеты, словно они не были уже прочитаны от корки до корки, затем одевался и направлялся в свою канцелярию.
Как-то утром в спальню к нему вошел старший слуга-туземец и доложил, что туан[2] Джонс спрашивает, можно ли ему войти. Груйтер уже в брюках стоял перед зеркалом и любовался своей гладкой дородной грудью. Он наклонился, потом откинулся назад, подобрал живот и с довольным видом звучно пошлепал себя по груди. Грудь и в самом деле была объемистой. Когда слуга доложил ему, он еще раз взглянул на себя в зеркало, встретил взгляд своих глаз и обменялся с ним легкой иронической улыбкой, спросив про себя, какого черта принесло этого посетителя. Эверт Груйтер легко и свободно изъяснялся на языках английском, голландском и малайском, но размышлял он преимущественно на голландском. Его он больше любил за приятную ему грубоватость.
— Попроси туана подождать. Скажи, что я выйду к нему, — сказал он слуге.
Резидент надел на голое тело китель, застегнулся на все пуговицы и размеренной важной походкой вошел в гостиную. При его появлении преподобный Оуэн Джонс поднялся со своего места.
— Доброе утро, мистер Джонс, — поздоровался резидент. — Вы, наверно, зашли, чтоб выпить со мной джина с содовой перед началом работы.
Джонс не улыбнулся.
— Я пришел сообщить вам об одном весьма прискорбном случае.
Ни слова, ни серьезный тон, каким они были сказаны, не произвели никакого впечатления на резидента, его голубые глазки излучали благодушие.
— Садитесь, мой дорогой. Закуривайте сигару.
Резидент отлично знал, что Оуэн Джонс не пьет и не курит, но ему доставляло удовольствие при каждой встрече из озорства предлагать и то и другое. Гость и сейчас отрицательно покачал головой.
Преподобный Джонс был главой баптистской миссии на Эласских островах. Он тоже постоянно находился на Бару, самом крупном из островов, с наибольшим населением. На нескольких других островах у него были молитвенные дома на попечении туземных помощников. Это был высокий худощавый мужчина лет сорока, меланхоличный, с вытянутым желтоватым лицом. Каштановые волосы уже поседели у него на висках и сильно поредели спереди. Все это придавало ему несколько отрешенный вид.
Резидент хотя и не любил его, но уважал. Не любил он его за ограниченность и категоричность. Сам по натуре неунывающий язычник, любивший хорошо пожить, насколько позволяют обстоятельства, Груйтер испытывал неприязнь к человеку, который с неодобрением относился к этому. Кроме того, он считал, что не следует ломать обычаи и образ жизни туземцев, укоренившийся у них веками, над чем усиленно трудился баптистский миссионер. Уважал же он его за то, что миссионер был честным, трудолюбивым и полезным человеком. Преподобный Джонс, австралиец валлийского происхождения был единственным квалифицированным врачом на всей группе островов, и было, конечно, приятно сознавать, что на случай болезни у тебя под рукой есть не только китайский знахарь, но и знающий врач; кроме того, никто лучше резидента не знал, какую пользу может принести мистер Джонс и какое милосердие он проявляет. Когда на островах вспыхнула эпидемия инфлуэнцы, миссионер работал за десятерых, и ни шторм, ни тайфун не могли помешать ему отправиться на какой-нибудь остров, если там нуждались в его помощи.
Джонс вместе с сестрой жил в маленьком белом домике в полумиле от деревни. Когда прибыл резидент, он встретил его на борту судна и пригласил поселиться у него, пока приведут в порядок его дом. Груйтер принял приглашение и увидел, как просто и скромно жила эта пара. Ему это было, конечно, не по нутру. Чай и три раза в день довольно скудная еда. А когда он зажег сигару, то Джонс вежливо, но твердо попросил его сделать одолжение и не курить, так как они с сестрой категорически не одобряют этого. На следующий же день Груйтер переехал к себе в дом, сбежав в панике, словно из чумного места. Он любил побалагурить и посмеяться, и было выше его сил оставаться с человеком, который всякую шутку воспринимал с величайшей серьезностью и даже ни разу не улыбнулся, слушая его лучшие анекдоты.
1
Род юбки: мужской и женской национальной одежды (