Выслушав сначала показания китайца, которому Рыжий Тед проломил голову бутылкой, затем возбужденный рассказ сержанта, которого он сбил с ног, когда тот пытался арестовать его, а под конец — протокольное описание того, что обвиняемый разбил, сломал или повредил, в пьяной ярости круша все, что ни попадалось под руку, резидент повернулся к обвиняемому и обратился к нему по-английски:
— Ну, Рыжий, что скажешь?
— Пьян был. Ничего не помню. Если говорят, что чуть не убил, то, может, и так. Пусть они дадут мне срок, я уплачу за все.
— Срок ты получишь. Я тебе дам его.
Резидент с минуту молча глядел на Рыжего Теда. Да, отвратный тип. Совершенно опустившийся человек. Противно смотреть на него, и если бы преподобный Джонс не совался не в свои дела, то он, конечно, тут же приказал бы выслать его отсюда.
— Ты, Рыжий, безобразничаешь с момента своего приезда сюда. Ты совершенно позорный тип. Законченный лентяй и бездельник. Постоянно появляешься пьяным, устраиваешь один дебош за другим. Ты просто неисправим. Прошлый раз в суде я предупредил тебя, что если ты опять будешь арестован, то я строго взыщу с тебя. А теперь ты перешел всякие границы и поплатишься за это. Я приговариваю тебя к шести месяцам принудительных работ.
— Кого? Меня?
— Да, тебя.
— Ей-богу, как только выйду, убью вас.
И Рыжий Тед разразился целым потоком ругательств, весьма непристойных и кощунственных. По-голландски можно выругаться значительно крепче, чем по-английски, но Рыжий Тед в полной мере использовал возможности английского языка. Резидент презрительно слушал его.
— Замолчи, — приказал наконец он. — Мне надоело.
Свой приговор резидент повторил на малайском языке, и осужденного не без борьбы увели прочь.
За полуденным завтраком резидент был в хорошем настроении. Все же удивительно, какой забавной может оказаться жизнь, если вы проявите некоторую изобретательность. Вот в Амстердаме и даже в Батавии и Сурабайе смотрят на эти его острова как на место ссылки. Они и не догадываются, как тут можно приятно пожить и какую забаву ему доставляет пребывание в таком, казалось бы, малопривлекательном месте. Его спрашивали, не скучно ли ему без клубов, гонок, кинематографа, танцев, ресторанов, наконец, без общества голландских женщин. Вовсе нет, отвечал он. Комната, в которой сейчас сидел Груйтер, была хорошо и комфортабельно обставлена. Он любил читать французские романы фривольного содержания и смаковал их один за другим, не думая о том, что это просто потеря времени. Он вообще любил попусту тратить время, считая это величайшей роскошью в жизни. А когда в его воображении возникали пленительные картины любви, его старший слуга-туземец приводил к нему маленькое, с блестящими глазами темнокожее существо в саронге. И он лишь стремился к тому, чтобы у него не было постоянной привязанности, считая, что перемены сохраняют свежесть желаний. Его радовала свобода, которой он пользовался, не обременяя себя чувством ответственности. Тропическая жара не тяготила его. Обливание холодной водой пять-шесть раз в день стало почти что эстетическим наслаждением. Груйтер играл на фортепиано, писал письма друзьям в Голландию и совершенно не ощущал потребности во встречах с культурными людьми. Он любил пошутить и посмеяться, но ему было все равно с кем — с дураком или с профессором философии. Себя же он считал весьма мудрым и проницательным человеком.
Как все добрые голландцы на Дальнем Востоке, Груйтер начал свой второй завтрак стаканчиком голландского джина; у него особенно резкий запах и вкус, но он предпочитал его любому коктейлю. Опрокидывая этот стаканчик, он проникался сознанием того, что поддерживает голландские традиции. Затем, как обычно, следовал rysttafel[4]. Груйтер сам наполнял глубокую миску рисом, а стоявшие наготове трое слуг-туземцев подавали ему приправы из разных пряностей и яичницу. Потом каждый из слуг по очереди подавал еще бекон, бананы, соленую рыбу, так что вскоре в миске вырастала высокая горка. Хорошенько перемешав ее, Груйтер приступал к еде. Ел он неторопливо, с явным наслаждением, выпивая при этом бутылку пива.