-- Давай, давай, обознички! Не дрейфь, старички! Матросы сами пойдут!-- остановился, повернулся ко всем он, вскинул рукой:-Повторяю! Приказ есть! В контратаку матросы сами пойдут! Вместе с пехотой пойдут! А вас всех в окопы!
И тут Ваня понял, кто это кричит. Не поверил даже сперва.
"Да это же он, старшина!-- так и поднялось сразу горячей волной, заликовало в душе.-- Это же Матушкин! Земляк мой! Евтихий Маркович!"
-- Старшина! Товарищ старшина!-- закричал он, выскочив из воронки, радостно, возбужденно.-- Евтихий Маркович! Матушкин!-- И, не зная зачем, onwels, рванулся к нему. Как будто не вчера только виделся с ним. Будто целую вечность не видел. И не чужой он ему, а родной, самый близкий здесь ему человек. Родная душа. Как отец. Свой далеко-то. И живой ли еще? А этот снова рядышком, здесь.-- Товарищ старшина! -- остановился перед ним Ваня, весь сияя, открытый, счастливый.-- Товарищ старшина!-- Растерялся, не знал, что еще можно сказать. Невольно, бессознательно поддерживая перед собой перебитую руку другой, тоже раненой, но еще на что-то способной.
Матушкин стоял перед ним, с винтовкой в руке с двумя немецкими, на длинных деревянных ручках гранатами за кожаным поясом и тоже довольно и недоуменно глядел на наводчика, на земляка своего, на сосунка. Все сразу понял, обо всем догадался.
-- Как же ты так?-- спросил участливо он.-- Не уберегся.-- Потянулся коричневым замусоленным пальцем к Ваниным кровавым бинтам. Осторожно тронул тряпку на лбу.
-- Вроде цела... Голова-то,-- сочувственно мотнул он седеющим чубом. Оглядел паренька от кроваво-тряпичной нашлепки вместо пилотки до пят.-- Жив, жив мой сынок!-- И обнял его -- осторожно, сторонясь торчавшей вперед перебитой руки.-- А остальные?-- спросил. -- Остальные целы?
Ваня закивал, закивал торопливо.
-- А пушка цела?
И Ваня вдруг вспомнил... Вспомнил и понял, что пушка-то... Одна там... Без расчета пушка в кустах. Яшка только остался да два пехотных кавказца. И целы ли, живы ли еще? А ведь можно... Нужно... Конечно же нужно стрелять!
-- Товарищ старшина!-- нетерпеливо вскричал он.-- Есть пушка! Есть! Абсолютно целая! И снаряды к ней есть! Показать? Вон там!-- кивнул он на дальний край каменистого склона перевязанной головой.-- Вон, в тех кустах!-Не хотелось снова туда. Так не хотелось... Но чувства его к старшине были сильней. И за ним сейчас он бы пошел хоть куда. Даже на смерть. И уже было рванулся. Но вспомнил: "Ой, а Голоколосский!"-- Постойте, постойте, товарищ старшина! Здесь инженер! Голоколосский здесь! Ранен! В воронке! -повернулся, кивнул на нее.-- Пулей его. Насквозь.-- Ткнул перебинтованной рукой себя в грудь.-- Плохо ему.
Моряки уходили. Обозные поскребыши пытались не отставать. И Матушкин не сразу сообразил, что ему делать. Но тут же, видно, что-то решил.
-- Двое! Эй, вы! Вы, вы!-- показал он на самых задних, на хвост.-- Все, все! Втроем! Да, да, и ты тоже... Давай, дядя, и ты! -- показал он на морщинистого, в галошах и с шашкой.-- Пойдете со мной!-- Рупором сложил ладони у рта.-- Полищу-у-ук!-- во весь голос, прокуренный, с хрипотцой, бросил он в кучу уходивших за моряками солдат.-- Полищу-у-ук!
Высокий и крепкий и, пожалуй, единственный в каске и сапогах (остальные в обмотках, в пилотках) обернулся.
-- Чего, старшой?-- спросил зычно он издали.
-- Я к пушке, к пушке пойду! Там пушка!-- оторвал руку ото рта, показал на рощицу старшина.-- Останешься за меня! Понял? А этих я забираю с собой. С собой! Поддержу вас огнем!
-- Есть! Понял, старшой!-- ответил ему Полищук.
-- Ну, с богом! Все как приказано! Как в приказе! -- напомнил ему старшина.-- Так и действуй! Давай! Понял дело? Вот так!
-- Понял, понял!
-- Ну, давай!
И не теряя времени, не бросая больше понапрасну! слов, Полищук взмахнул согласно и, возможно, прощально рукой, повернулся и побежал за своими, за обозниками, едва поспевавшими за моряками, дальше, вперед.
И тут Матушкин что-то будто бы вспомнил. Резко повернулся опять к уходящим. Снова сложил руки у рта, закричал:
-- Лосев! Лосев!
Услышал, остановился, обернулся первым опять Полищук:
-- Чего, старшой?
-- Лосева, Лосева ко мне!
-- Лосева?
-- Да, да! Ездового! Лосева!-- старался пересилить он грохот.-- Бегом ко мне его!
Что-то там у себя скомандовал Полищук. И от обозников отделилась фигура и побежала назад.
Матушкин широко, горячо рукой ему замахал, маня поскорее к себе и стал звать:
-- Скорее, скорее, Лосев! Бегом! Наш ведь, ездовой,-- объяснил старшина стоявшим вокруг:-- Надо взять и его.-- Увидел Ваню. Вспомнил вдруг, что тот про инженера сказал. Схватил его за плечо и к воронке, к воронке за собой потянул. Остановившись у края ее, глянул на дно. И пока ездовой бежал, своими глазами увидел, как, корчась, лежал там на комьях земли и пускал кровавые пузыри изо рта инженер.
-- Нехорошо,-- протянул хмуро, встревоженно Матушкин.-- Слушай, сынок. До штаба сможешь дойти? Дорогу найдешь?
Тут подбежал ездовой.
-- Ездовой Лосев явился! -- доложил он, вытирая с лица ладонями пот, прерывисто, шумно дыша.-- Вот туточки я!
Но Матушкин не слушал его.
-- Найдешь?-- повторил он, осторожно тронув Ваню за локоть.-- Надо, сынок. Постарайся, найди.
А Ваня, недослушав, не взвесив еще ничего, ничего не желая и взвешивать, слепо веря своему старшине благодарный, покорный и почему-то уже преданный бесконечно ему, моментально бездумно ответил:
-- Найду! Сумею найти!
-- Санитаров найди. Хотя бы сестру. И поскорее, сынок, поскорей!-- И неожиданно, как прежде, бывало, Ванин отец, таежник погладил его по голове, по сочившимся кровью бинтам.-- Надо, надо, сынок, иначе умрет.-- И застыл, пристально глядя Ване в лицо. Так и проняло насквозь бывалого, уже повидавшего всего старшину. Будто погладил по головке Николку -- родного сынка своего, которого тоже... вот-вот -- и на фронт...
"Эх, черт,-- как и давеча, сжалось снова сердце отца, пусть и не Ваниного, а другого такого же, своего, но отца.-- Какое это великое горе... Какое это несчастье -- война!-- Но тут же вспомнил, сообразил, что еще по стоянно терзало его, особенно в эту минуту, когда сосунок стоял с ним рядом, весь в бинтах и крови, а он, старшина, вел за собой против танков всех этих, собранных по тылам, неподготовленных, с винтовками словно палки в руках.-Эх, бы пушки... "Пэтээры" хотя бы сейчас... Хотя бы гранаты противотанковые. Какое же это великое счастье,-- подумал вдруг он,-- в такую вот минуту, когда враги вовсю прут на тебя, быть вооруженным как нужно, до самых зубов. Какое счастье! Чтобы не дать мальчишек вот таких убивать. По-настоящему ведь еще и жизни не видевших. И вообще чтобы землю свою как следует защитить. Чтобы дать так уж дать по врагам, по зубам! По мозгам! Всем, кто, гад, лезет на нас!-- И, вскинув, вдруг потряс туда, за речку, в долину, где пылал и дымился Моздок, заскорузлым, грязным, тяжелым своим кулаком.-- И ничего,-- мелькнуло горько и гневно в его кипевшей сейчас ненавистно и мстительно голове.-Никогда, ничего для этого не надо жалеть! Ничего! На любые жертвы надо идти! Только чтобы никогда не быть слабее врагов! Никогда! Понят дело? Вот так!"-И, вздохнув, осторожно тронул опять кровавые бинты сосунка.
-- Ну, беги, давай, сынок,-- подтолкнул он Ваню Изюмова, как и давеча, когда погнал его к пушке с прицелом и завтраком. И, постояв-постояв с секунду-другую еще, поглядев, как бежит простреленный, перебинтованный, окровавленный сосунок, и сам побежал, позвав за собой остальных.-- За мной, ребята! За мной! -- И, перекинув винтовку в левую руку, а правой придерживая трофейные немецкие гранаты за поясом, тяжело затопал кирзовками по перепаханной бомбами, минами и снарядами каменистой кавказской земле.