"Сколько этих "подвигов" совершенно никому не нужных, никого не спасающих и ничего не доказывающих. А на хрена? Зачем "шли на подвиг" диссиденты, спасая погрязших в тоталитаризме сограждан. Спасли. А когда вдруг выяснилось, что сограждане — и, кстати, совершенно оправданно, — их подвиг не оценили, то все эти "герои сопротивления режиму" с той же страстностью принялись сокрушаться, что "народ не тот", не желает жить в предложенном ему демократическом раю и ползти на коленях в столь милую "спасителям" Европу — каяться. За все подряд — даже за то, что спасли эту самую Европу от фашизма… Ну, и спрашивается, стоит ли их "подвиг" того, чтобы им умиляться?
Вот и отец Михаил спасал, горел, любил искренне… И проклял перед смертью, когда выяснил правду… Зря я ему сказал. Нет, и обманывать перед смертью не хотелось, но ведь тоже — ЗАЧЕМ? Она ему нужна была — эта правда?"
— Что, Мишаня, думаешь, с чего это бабка вдруг к церкви отношение изменила?
— А ты и впрямь изменила? — поинтересовался Мишка. — Или всего лишь перемирие заключила?
— Не изменила. Мира между нами нет и не может быть, только перемирие. Я от своего не отступлюсь, за мной люди мои стоят. И я за них отвечаю, так же как и ты за своих отроков. Вот ради них и ради того, чтобы мир не кончился и жизнь не пресеклась, то перемирие и приняла.
Отец Михаил во мне зло видел — и меж моими людьми и Ратным тоже зло стояло. А новый священник другой. Умнее он, Михайла. Ты уж прости, что так я про отца Михаила, но… Он в своей страстности не видел, что не всегда иное — враг. Может, и не друг, но союзником быть может, хотя бы в чем-то. Так что в этом попы правы: страстность — грех. Грех, потому что глаза застит. Вот и я свои страсти обуздала. Всё равно без веры не жить, хоть христианской, хоть славянской. Одного ваши попы не понимают, — неожиданно хмыкнула волхва, — церковь сильна, но она их усиливает, а не Бога. Бога они сами ослабляют и отдают на поругание людям. Как Христа своего! Знаешь, почему боги друг с другом руками людей бьются? Ведь в древности, пока людей на земле не было — случалось… А потом как отрезало? — неожиданно спросила она.
"Кхе, занятный вопрос, однако. Впрочем, теория управления, она и на Олимпе — теория управления".
— Невместно им, — спокойно кивнул Мишка. — Это как игроки за доской в шахматы. Пока Бог двигает людей, как свои фигуры, — он игрок. А если сам на доску встал, то уже не важно — выиграет он или проиграет в этой партии — он уже фигура. Значит, не игрок — фигуры можно запросто с доски убрать.
— Вот ты как повернул? — Нинея удивленно вскинула брови. — Фигура, значит… Но, в общем, верно сказал. Теряют свою силу боги, когда становятся на одну доску с людьми… Потому вера — их сила, а церковь — слабость, ибо вера — от богов, а церковь — от людей. Люди, создавая церковь, берут себе часть силы бога и тем сильны становятся, как войско, во главе которого бог идет. Но сам бог при этом становится слабее — он вынужден считаться с тем, как и куда идут люди.
На славянских землях вера наша, от пращуров пришедшая, всегда крепка была, хотя церкви никогда не было. А христиане захотели себе заёмной силы. И, да — сильнее они стали через это, потому и верх берут сейчас. Но они присвоили силу бога и тем поставили и его жизнь в зависимость от жизни своей церкви: она не есть сам бог, и на нее управа найтись может, а потому, как только ее победят, и у бога сил не останется… Но про это мы после ещё поговорим как-нибудь, а сейчас нам надо вместе худшему злу противостоять.
— Ты о чем? — Мишка с интересом взглянул на старуху: только что перед ним сидела добрая бабушка, а теперь — властительница. Даже не боярыня — Повелительница.
"Эх, опоздала бабка родиться! Да и стартовые условия оказались не те. Или не на ту лошадь в молодости поставила… Ну нет у язычества будущего! А то ведь и княгиню Ольгу за пояс заткнула бы, доведись ей до настоящей ВЛАСТИ дорваться. Может, потому и ненавидит ее так люто, что самой на ее место хочется? Интересно, только ли за ведовство ее на костер собирались отправить, или там и борьба за власть? Наверняка не обошлось без этого…
Впрочем, неважно, тут своё бы разгрести. А костров нам не надо. Ну-ка, на какую такую священную войну она нас отправить намылилась? Да такую, что ради этого и сама креститься готова…"
— Худшее зло, сотник, это не вера чужая, а безверие! Темное, как болота незамерзаемые. Дна там нет. И души нет. А главное — всех, кто рядом оказывается, туда затягивает. Вот это страшно. Я однажды заглянула в такие глаза. Догадался, о ком я? — Нинея, прищурившись, не сводила с Мишки взгляда — ни дать ни взять, прицеливалась.