— Эк тебя по титьке-то резанули… ну, да ничего — не баба, дитя не кормить. А по плечу, видать, оголовьем двинули… пошевели-ка рукой.
— Да цела кость, цела… на, гляди. Шевелю, как видишь.
— Ну, вот и ладно, вот и хорошо… я только ссадину смажу от греха. А тут что? Так больно?
— Уй!
— Нет, Минь, это ж как надо было дернуть, чтобы ремень кистеня лопнул? Слава Богу, руку не оторвали… как ты меч-то после этого держал?
— Молча… ну, все уже?
— Сейчас, сейчас… о, Господи, у тебя по спине ходили, что ли?
— Ходили, даже подпрыгивали! А я подмахивал! Хватит, что ты как баба причитаешь?
— Да ладно, ладно… на вот, рубаху сухую надень. Поесть принести?
— Не надо.
— Тогда, может, поспать приляжешь?
— Ну да, мне сейчас только и разлеживаться… Значит так: я пойду, узнаю, как там с ранеными, а ты погляди, чтобы отроки в сухое переоделись, поели и…
— Так все уже, присматривают там…
— Тогда готовь одну ладью — раненых назад в Ратное отправить надо.
— Готовят уже.
— А грести кто будет? Надо с Дыркой…
— Уже договорились, он гребцов даст.
— А…
— И кормщика даст.
— Тьфу, что б тебя!
Мишка отчего-то еще больше разозлился, словно Роська ему перечил, хотя крестника, наоборот, надо было бы похвалить за распорядительность. Подумал немного, пытаясь сообразить, какие еще надо отдать распоряжения, ничего не придумал и поинтересовался:
— А кто там орет-то так? Вроде бы не отрок — голос взрослый…
— Не знаю… может, из огневцев кто-то… или из пленных…
Прямо на душе полегчало — наконец-то у Роськи не нашлось ответа.
— Мы что, и пленных взяли?
— Ага! Четверых, правда все раненые. А еще один боярин…
На берегу, рядом с причаленной ладьей раздались торопливые шаги и какой-то, не то обиженный, не то удивленный мальчишеский голос спросил:
— Господин сотник, дозволь обратиться? Отрок Парамон!
— Обращайся.
— Господин сотник, ногу-то хоронить по-христиански, или как?
— Чего?.. Какую ногу?
— Так это… отрезанную… то есть, отпиленную… это самое, лекарь Матвей пленному боярину ногу отъял и говорит: «Забирай». Я, значит, спрашиваю: «Чего с ней делать?», а он отвечает: «Можешь съесть или погреби с песнопениями».
— Шутник, блин…
— Чего, господин сотник?
— Закопай ее, где-нибудь… без песнопений.
— А…
— А крест ставить не надо!
— Ага… Слушаюсь, господин сотник!
Средневековая операционная (она же — перевязочный пункт) зрелище не для слабонервных, впрочем, и для зрителя с крепкими нервами — тоже не подарок. Дело даже и не в полном отсутствии анестезии — на худой конец, брыкающегося раненого можно и оглушить[10], и не в почти полном отсутствии антисептики — людей со слабым здоровьем детская смертность прибирала еще до достижения ими «призывного» возраста. Наряду с хирургическим инструментом, своим видом вполне подходящим для пыточных застенков и методиками, включавшими в себя такие, например, приемы, как прижигание каленым железом, было и еще кое-что, в исторических фильмах деликатно умалчиваемое.
Холодное оружие, как правило, наносило обширные ранения, сопровождавшиеся обильным кровотечением и, как следствие, быстрым падением кровяного давления, приводившего к потере сознания. Разумеется, при этом у раненого опорожнялся мочевой пузырь, а зачастую, и кишечник. Так что, кроме непосредственно обработки ран, приходилось еще и извлекать раненого воина из доспеха (тоже дело, отнюдь, не простое), обмывать и переодевать в сухое. И хорошо, если дело было летом, потому что зимой требовалось, при всех этих манипуляциях, умудриться не застудить и не обморозить пациента.
Вот во всем этом, среди крови, нечистот, криков, стонов, ругани и прочего, пребывал лекарский ученик Матвей. В заскорузлой от засохшей крови рубахе, с сосредоточенным, словно одеревеневшим лицом, он, казалось, не замечал ничего вокруг, кроме того раненого, который в этот момент был перед ним.
Руководил же всем остальным обозный старшина Младшей стражи Илья. Излучая каким-то, совершенно непонятным образом уверенность и владение тайным знанием, он распоряжался громким голосом и гонял приданных в помощь отроков в хвост и в гриву.