— Это правда, что они не ладят?
— Нет.
— Тогда почему он не объявился раньше — вчера или позавчера?
— Спросите у него.
— Правда ли, что он по уши в долгах или был в долгах до того, как занялся имуществом Леггетов?
— Спросите у него.
Сантос улыбнулся, поджал губы и сказал:
— А нам незачем: мы поспрашивали его кредиторов. Есть ли что-нибудь в слухах, будто дня за два до убийства Коллинсона у супругов была ссора из-за чересчур горячей дружбы миссис Коллинсон с Уидденом?
— Все есть, кроме правды, — ответил я. — Сочувствую. Вокруг такого сюжета можно было бы много нагородить.
— Может быть, еще не все потеряно, — сказал Сантос. — Правда ли, что она расплевалась с родней мужа и старик Хьюберт обещал снять с себя последнюю рубашку, лишь бы миссис Коллинсон расплатилась за свое участие в убийстве его сына?
Этого я не знал. Я сказал:
— Не будьте ослом. Хьюберт нас нанял, чтобы опекать ее.
— Правда ли, будто Том Финк и миссис Холдорн пообещали рассказать все как есть в случае, если их предадут суду?
— Вы смеетесь надо мной, Джек, — сказал я. — Эндрюс еще здесь?
— Да.
Я вошел в дом, позвал за собой Мики и спросил его:
— Дика видел?
— Он проехал мимо через минутку после Эндрюса.
— Выберись отсюда потихоньку и найди его. Скажи, чтобы не попадался на глаза газетчикам, пусть лучше потеряет ненадолго Эндрюса. Если узнают, что мы за ним следим, они очумеют и полезут на первые полосы, а мне это нежелательно.
По лестнице спускалась миссис Херман. Я спросил у нее, где Эндрюс.
— Наверху.
Я пошел туда. Габриэла в темном шелковом платье с глубоким вырезом сидела на краешке кожаной качалки, напряженно выпрямившись. Лицо у нее было белое и угрюмое. Двумя руками она растягивала носовой платок и смотрела на него. Когда я вошел, она подняла на меня глаза и как будто обрадовалась. Эндрюс стоял спиной к камину. Белые усы и брови на красном костистом лице, белые волосы — все топорщилось. Он перевел хмурый взгляд с Габриэлы на меня, но, кажется, не обрадовался. Я сказал: «Здравствуйте» — и оперся задом на край стола.
Он сказал:
— Я приехал, чтобы забрать миссис Коллинсон в Сан-Франциско.
Она молчала. Я спросил.
— Не в Сан-Матео?
— Как вас понимать? — Белые кустистые брови сползли еще ниже и наполовину прикрыли голубые глаза.
— А Бог его знает. Может быть, меня газетчики заразили нескромным любопытством.
Он едва заметно вздрогнул.
— Миссис Холдорн пригласила меня как юриста, — произнес он, взвешивая каждое слово. — Я поехал к ней с намерением объяснить, что в данных обстоятельствах не могу ни консультировать, ни представлять ее.
— Да мне-то что, — сказал я. — А если вам пришлось объяснять свою мысль тридцать часов, это опять же никого не касается.
— Вот именно.
— Но… я бы на вашем месте подумал, как теперь разговаривать с репортерами внизу. Вы же знаете, какие они подозрительные — без всяких на то оснований.
Он снова обратился к Габриэле и сказал тихо, но с оттенком раздражения:
— Так вы едете со мной, Габриэла?
— Я должна? — спросила она у меня.
— Нет, если не очень хотите.
— Я… Я не хочу.
— Тогда решено, — сказал я.
Эндрюс кивнул, подошел к ней, чтобы пожать руку, и сказал:
— Очень жаль, дорогая, но мне надо вернуться в город. Хорошо бы установить здесь телефон, чтобы вы могли со мной связаться в случае надобности.
Он отклонил ее предложение пообедать с нами, довольно любезно попрощался со мной и вышел. Я видел в окно, как он садился в машину, стараясь не обращать внимания на обступивших его газетчиков.
Когда я отвернулся от окна, Габриэла смотрела на меня нахмурясь.
— На что вы намекали, когда сказали ему о Сан-Матео? — спросила она.
— Он очень дружен с Аронией Холдорн? — спросил я.
— Понятия не имею. А что? Почему вы с ним так разговаривали?
— Приемы сыска. К тому же ходят слухи, что, занявшись вашим наследством, он заодно сумел поправить и свои дела. Может быть, это просто болтовня. Но не мешает припугнуть его, чтобы, пока не поздно, занялся приборкой — если он в самом деле мудрил. Какой вам смысл терять деньги в дополнение к остальным неприятностям?
— Значит… — начала она.
— У него есть неделя или дней пять, чтобы распутаться с вашими делами. Этого должно хватить.
— Но…
Нас прервала миссис Херман, позвав обедать.
Габриэла почти не прикоснулась к еде. Беседу вели в основном мы с ней, но потом я втянул в разговор Мики, и он стал рассказывать об одном своем деле в городе Юрика, где ему пришлось изображать иностранца, не понимающего по-английски. Поскольку другими языками, кроме английского, он не владеет, а в Юрике непременно встретишь представителя любой национальности на свете, ему было чертовски трудно скрыть, к какой именно национальности он принадлежит. Мики сделал из этого длинный и смешной рас сказ. Может быть, кое-что там было правдой: он всегда получал большое удовольствие, изображая из себя вторую половину полоумного.
После обеда мы с ним вышли прогуляться в сгущавшихся весенних сумерках.
— Макман приедет утром, — сказал я ему. — Будете с ним на стреме. Смены поделите как вам удобно, но один непременно должен быть на посту.
— Себе работку поприятней выбрал, — пожаловался он. — Ты что тут устраиваешь — западню?
— Возможно.
— Возможно. Ну да. Сам не знаешь, что затеваешь. Просто время тянешь — авось подфартит.
— Плоды умной стратегии тупицам всегда кажутся фартом. У Дика есть новости?
— Нет. Из дома Эндрюс приехал прямо сюда.
Парадная дверь открылась, и на террасу упал желтый свет. В желтом проеме появилась Габриэла в темной накидке, закрыла дверь и спустилась на дорожку.
— Вздремни, если хочешь, — сказал я Мики. — Я тебя вызову, когда вернусь. Тебе ведь до утра на часах стоять.
— Ну и миляга же ты. — Он засмеялся в темноте. — Ей-богу, миляга.
— Там в автомобиле четверть джина.
— Ну? Что же ты сразу не сказал, а мучил меня разговорами? — Он устремился прочь, и трава зашелестела у него под ногами.
Я вернулся на дорожку, подошел к Габриэле.
— Правда, красивая ночь? — сказала она.
— Но вам не стоит бродить в темноте, даже если неприятности ваши практически кончились.
— Я и не собиралась, — ответила она, взяв меня под руку. — А что значит: практически кончились?
— Осталось разобраться кое с какими мелочами — например, с морфием.
Она поежилась и сказала:
— Мне хватит только на сегодняшний вечер. Вы обещали…
— Утром прибудут пятьдесят гран.
Она молчала, как будто дожидаясь, что я еще скажу. Я больше ничего не сказал. Она помяла мне рукав.
— Вы говорили, что вылечить меня будет нетрудно. — Она произнесла это полувопросительно, словно думала, что я буду отпираться.
— Нетрудно.
— И что можно будет… — Она оборвала фразу.
— Заняться этим, пока мы здесь?
— Да.
— Хотите? — спросил я. — Если нет, то и смысла нет.
— Хочу ли я? — Она остановилась на дороге и повернулась ко мне. — Я бы отдала… — Она всхлипнула и не закончила фразу. Потом снова заговорила тонким, звенящим голосом: — Вы искренни со мной? То, что вы мне говорили… все, что говорили вчера вечером и сегодня, — это правда, или вы меня морочите? Я вам верю. Но вы… вы правду говорите? Или просто научились — для пользы дела — морочить людям голову?
Возможно, она была помешанной, но дурой не была. Я дал ответ, который счел сейчас наилучшим:
— Ваше доверие ко мне зиждется на моем доверии к вам. Если мое не оправдано, то и ваше тоже. Поэтому разрешите сперва задать вопрос: вы лгали мне, когда сказали: «Не хочу быть порочной?»