— Нет, не хочу. Не хочу.
— Хорошо, — сказал я с решительным видом, словно все сомнения теперь отпали. — Раз вы хотите избавиться от этой, дряни, мы избавимся.
— Сколько… сколько для этого надо времени?
— Ну, скажем, неделя. Для верности. Может быть, меньше.
— Нет, правда? Не больше?
— В решающей части — нет. Какое-то время после этого вам надо остерегаться, пока организм не перестроится, но от привычки вы уже избавитесь.
— Мне будет очень тяжело?
— Денька два будут плохие; но не такие плохие, как вам покажется, и отцовский характер поможет вам выдержать.
— А если, — медленно сказала она, — я пойму, что это мне не по силам, можно будет…
— Дать задний ход? Нет уж, — весело пообещал я. — Билет вы берете в один конец.
Она опять поежилась и спросила:
— Когда мы начнем?
— Послезавтра. Завтра угоститесь, как обычно, только не набирайтесь впрок. И не надо волноваться. Мне придется хуже, чем вам: мне придется вас терпеть.
— Но вы сделаете скидку… отнесетесь с пониманием… если в это время буду вести себя не совсем воспитанно? Даже если стану злобной?
— Не знаю. — Мне не хотелось заранее давать ей индульгенцию. — Что же это за воспитанность, если от небольших неудобств она превращается в злобу?
— Да, но… — Она запнулась, наморщила лоб и сказала: — А нельзя отослать миссис Херман? Я не хочу… не хочу, чтобы она видела меня.
— Утром ее отправлю.
— Если я… вы не будете пускать ко мне других, если… если буду безобразничать?
— Не буду пускать, — пообещал я. — Слушайте, по-моему, вы собираетесь устроить представление. Перестаньте об этом думать. Будьте паинькой. Без фокусов, прошу вас.
Она неожиданно засмеялась и спросила:
— А если буду фокусничать, побьете?
Я сказал, что возраст у нее вполне юный, отшлепать иногда не мешает.
21. Арония Холдорн
На другое утро в половине восьмого появилась Мери Нуньес. Мики Лайнен отвез миссис Херман в Кесаду, а обратно привез Макмана и запас еды.
Приземистый, широкоплечий Макман был отставным солдатом и сохранил военную выправку. За десять лет службы его угрюмое лицо с жестким ртом и тяжелой челюстью приобрело цвет мореного дуба. Он был отличный солдат: шел, куда послали, стоял, где поставили, делал, что приказали, — на другое у него не хватило бы воображения.
Он передал мне пакет от аптекаря. Десять гран морфия я отнес наверх Габриэле. Она завтракала лежа. Глаза у нее слезились, лицо было влажное и сероватое. Увидев у меня порошки, она отодвинула поднос и, поеживаясь, нетерпеливо протянула руки.
— Вернетесь через пять минут? — спросила она.
— Можете при мне. Я не покраснею.
— Зато я покраснею, — сказала она и покраснела.
Я вышел, закрыл дверь и, прислонившись к ней, услышал шелест бумажки и звяканье ложки в стакане с водой. Потом она позвала:
— Можно.
Я снова вошел. От порошка осталась только скомканная бумажка на подносе. Остальные исчезли. Габриэла лежала на подушках, полуприкрыв глаза, довольная, как кошка, наевшаяся золотых рыбок. Она лениво улыбнулась мне и сказала:
— Вы прелесть. Знаете, чего мне хочется? Поесть, пойти на море и весь день плавать под солнцем.
— Это будет вам полезно. Возьмите Лайнена или Макмана. Одной выходить нельзя.
— А вы что будете делать?
— Поеду в Кесаду, потом в центр округа и, может быть, даже в Сан-Франциско.
— А мне с вами нельзя?
Я помотал головой:
— У меня дела, а вам надо отдыхать.
— Ну да, — сказала она и взяла с подноса кофе. Я повернулся к двери. — А остальной морфий? — Она говорила с чашкой у рта. — Вы надежно спрятали, никто не найдет?
— Никто. — Я улыбнулся ей и похлопал себя по карману пиджака.
В Кесаде я потратил полчаса на разговор с Ролли и чтение сан-францисских газет. Еще немного, и их вопросы и намеки в адрес Эндрюса перешли бы в разряд клеветы. Неплохо. Помощник шерифа ничего нового мне не сообщил.
Я отправился в центр округа. Вернон был в суде. Двадцатиминутная беседа с шерифом ничего не прибавила к моим познаниям. Я позвонил в агентство Старику. По его словам, наш клиент Хьюберт Коллинсон выразил удивление тем, что мы продолжаем операцию, — он счел, что со смертью Уиддена убийство его сына разъяснилось.
— Скажите ему, что не разъяснилось, — ответил я. — Убийство Эрика связано с несчастьями Габриэлы, и окончательно разобраться в одном мы не можем, пока не разобрались в другом. На это уйдет, наверное, еще неделя. В Коллинсоне не сомневайтесь, — уверил я Старика. — Он согласится, если вы ему объясните.
— Будем надеяться, — холодно сказал Старик, по-видимому, не слишком обрадованный тем, что пять агентов продолжают заниматься работой, за которую клиент, возможно, и не захочет платить.
Я поехал в Сан-Франциско, пообедал в «Сен-Жермене», зашел к себе, чтобы взять другой костюм, свежие рубашки и прочее, и вернулся в дом над бухтой в первом часу ночи. Когда я загонял машину под навес — мы все еще ездили на машине Фицстивена, — из темноты возник Макман. Он сказал, что происшествий не было. Мы вместе вошли в дом. Мики сидел на кухне и, зевая, наливал себе стакан перед тем, как сменить в карауле Макмана.
— Миссис Коллинсон уже легла? — спросил я.
— Свет у нее еще горит. Весь день просидела у себя в комнате.
Мы выпили втроем, а потом я поднялся наверх и постучался к Габриэле.
— Кто там? — спросила она.
Я ответил. Она сказала:
— Да?
— Утром не завтракайте.
— Вот как? — Затем, словно что-то вспомнив: — Ах, да, я решила больше не обременять вас своими болезнями. — Она открыла дверь и стояла передо мной, улыбаясь чересчур любезно и заложив пальцем книгу. — Как вы съездили?
— Хорошо. — Я вынул из кармана оставшийся морфий и, протянул ей. — Тогда мне незачем его носить.
Она не взяла порошки. И, смеясь мне в лицо, сказала:
— А вы в самом деле зверь, а?
— Вам же лечиться, не мне. — Я сунул порошки в карман. — Если вы… — Я замолчал и прислушался. В коридоре скрипнула половица. Потом раздался мягкий звук: как если бы босую ногу опустили на пол.
— Мери меня сторожит, — весело прошептала Габриэла. — Она постелила себе на чердаке, не захотела идти домой. Считает, что с вами и вашими друзьями мне жить небезопасно. Она предупредила меня, сказала, что вы… как же она выразилась?.. Ах, да — волки. Это правда?
— В общем, да. Не забудьте — утром не завтракать.
На другой день я дал ей первую порцию смеси Вика Далласа, а потом еще три с интервалами в два часа. Весь день она провела у себя в комнате. Это было в субботу.
В воскресенье Габриэла получила десять гран морфия и весь день была в хорошем настроении, считая себя почти что исцеленной.
В понедельник приняла оставшуюся часть далласовского снадобья, и день прошел примерно так же, как суббота. Из окружного центра вернулся Мики Лайнен с известием, что Фицстивен пришел в себя, но так слаб и так забинтован, что не смог бы говорить, даже если бы позволили врачи; Эндрюс опять навещал Аронию Холдорн в Сан-Матео; она, в свою очередь, хотела навестить в больнице Финка, но служба шерифа ее не пустила.
Вторник был богаче событиями.
Когда я принес Габриэле апельсиновый сок на завтрак, она встретила меня одетой. Глаза у нее блестели, она была возбуждена, разговорчива, то и дело смеялась, покуда я не обронил между прочим, что морфия ей больше не будет.
— То есть как, никогда? — На лице ее была паника, в голосе тоже. — Нет, вы серьезно?
— Да.
— Я умру. — На глазах выступили слезы, потекли по белому личику, и она заломила руки. Выглядело это по-детски трогательно. Пришлось напомнить себе, что слезы — один из симптомов абстиненции у морфиниста. — Так ведь неправильно. Я не рассчитывала получить сколько обычно. Я понимаю, что с каждым днем надо меньше. Но не сразу же. Вы пошутили. Это меня убьет. — При мысли, что ее убивают, она опять заплакала.