- Мне это кажется неплохой идеей, – говорит она, наконец. – Когда пожелаешь. Что, если завтра после работы?
- Идет.
- А что ты скажешь жене?
- Она ушла.
- Ты хочешь сказать, что вы разошлись?
- Да, думаю, именно это я и хочу сказать. Мы уже не живем вместе.
- Клара об этом не знала?
- Это случилось так недавно, что у Клары просто не было времени узнать об этом.
- Бедняжка, тоже не повезло.
- Не волнуйся, я в порядке.
- Это я о Кларе. Ладно, тогда около девяти?
Мне нужно будет что-то поменять в своей квартире, чтобы создавалось впечатление того, что до недавнего времени здесь жила женщина. Даже если бы она забрала свои вещи, все равно остались бы какие-то ее следы: фотографии, воспоминания, косметика, использованная зубная щетка. Но не так-то легко превратить квартиру одиночки в совместное жилище. К счастью, теперь почти ни у кого нет альбомов с фотографиями, ничего такого, в чем копошишься, чтобы встретиться с воспоминаниями о свадьбе или с призрачными двойниками собственного лица и улыбки. Я всегда терпеть не мог альбомы с фотографиями. На фотографиях люди стараются выглядеть более счастливыми, чем есть на самом деле. Ведь мы фотографируемся только на праздниках, вечеринках, по случаю торжеств, на которых мы находимся вместе с друзьями, или же в путешествии. Впрочем, фотографируемся мы даже в те моменты, когда не так уж и счастливы, но нас ставят перед объективом, и мы вынуждены улыбаться, крепче и сильнее обниматься с теми, кто рядом, изображая чувства. Запечатлеть на пленке нужно было бы печальные моменты жизни, говоря “подожди, не двигайся” вот этой, плачущей из-за нас, женщине, или той, что нас оскорбляет, не получая от нас того, что кажется ей необходимым. Нужно фотографировать нас в тот момент, когда мы врем, или стискиваем челюсти, чтобы не высказать то, что думаем, или презрительным жестом выражаем то, в чем нам так трудно признаться словами. Думаю, что эти альбомы или коллекции фотографий, сохраненные в наших компьютерах, компенсируют неправильную работу нашей памяти, ведь память чаще всего хранит боль, душевные травмы, неудачи и разочарования, то, чего мы не добились, те ситуации, на которые мы реагировали не так, как хотели бы.
Но моя квартира – это жилище человека, который очень долгое время живет один, и ко
всему прочему, у него нет детей. Поэтому нигде не висят детские рисунки машин, войн, семьи, нет этих безвкусных сердечек, которые дети должны делать в школе ко дню отца, или матери. Разумеется, нет и фотографий детей, выражающих свое счастье щербатой улыбкой или ныряющих в бассейн на школьных соревнованиях. Здесь живет человек, увлекающийся чтением, смотрящий телевизор, когда тот работает; человек, у которого ноутбук в спальне и настольный компьютер в кабинете; человек, пьющий бурбон, вино, и пивко; курильщик, чей дом не пропах сигаретным дымом, потому что им заведено необычное правило – всегда выходить курить на террасу. Под зонтиком и в перчатках, если дождливо или идет снег. Он счастлив предаться этим ночным перерывам, созерцая ночь, которая, кажется, всегда освещена для него, пока он курит сигарету. Ему нравится думать, что все огни гаснут, когда он снова спускается в гостиную. Его дом не украшен многочисленными безделушками, напоминающими о путешествиях, за исключением коллекции черно-белых фотографий – снимков джазовых музыкантов, и пары современных гравюр. И что же, он не путешествует? Никогда не покидает свой маленький мирок для того, чтобы расширить кругозор, свое познание мира или, по крайней мере, самого себя? Верно, не покидает. И не существует никаких материальных следов. Вполне возможно, что едва ли не самыми первыми словами, сказанными мне Кариной после того, как она войдет в эту квартиру, будут: “Клара говорила, что ты почти никогда никуда не ходил.” И не покажется ли мне странным, что она произнесла это, разглядывая мои вещи и то место, в котором я живу, связывая меня с человеком, коим я не являюсь, но с которым, вероятно, разделяю какие-то привычки и черты?
Хосе Мануэль не учинил мне разнос, когда на следующее утро я позвонил ему, чтобы попросить два выходных. Он сопит в трубку, тяжело вздыхает, обращая этим мое внимание на то, как трудно ему обходиться без меня:
- Конечно, если тебе необходимо, оставайся дома, но два дня – это предел. Хотя, лучше тебе было бы выйти из дома и занять голову другими делами. В любом случае, мозги у тебя не варят, ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.
Я не спорю, соглашаюсь с ним во всем, хватаясь за эти два дня. Я пообещал, что не стану сидеть взаперти все это время. Не то, чтобы мне был нужен выходной, но погибшая невеста – отличный предлог, чтобы позволить себе такую роскошь, этакую детскую шалость – улизнуть с уроков поесть мороженого, когда остальные ребята в школе.
Глава 8
Карина ни в чем не виновата, и у меня нет причин раздражаться на ее приветственный мимолетный поцелуй в щеку, на то, как она подняла принесенную ее бутылку вина, как будто должна была что-то отмечать, на ее торопливые шаги. Она так стремительно вошла в квартиру, что можно было бы подумать, что эта квартира принадлежит ей. А теперь Карина идет к гостиной, не спеша, рассматривая мебель, картины, фотографии. Она внимательно изучает каждую деталь в моем доме, все до мелочей, так, будто это она предоставляет мне право иметь все эти вещи, которые я собрал. Карина движется так медленно, что я споткнулся о ее каблуки. Я извиняюсь, хотя на самом деле вовсе не хочу извиняться.
Меня раздражает ее присутствие, как бесят иногда последствия каких-то моих решений. Но ведь это я позвонил ей, пригласил прийти в порыве родившегося желания узнать побольше о Кларе. Я мог бы порвать ее визитку или положить в коробку и забыть про нее, как и про многие другие визитки, уведомления, просроченные лекарства, давние записные книжки или вырезки из журналов, которые я храню до тех пор, пока когда-нибудь снова не обнаружу их. А ведь я даже не понимаю, зачем я решил хранить их. И сейчас я в ответе за то, что встретился здесь с Кариной. На ней красный костюм, похожий на тот, что она носила на похоронах, совсем не подходящий для встречи со мной. Он слишком элегантный, слишком формальный, это костюм для деловых встреч. В таком костюме покажется неуместным сесть на пол или выпить пивка прямо из бутылки. И в самой глубине души я уже не уверен в том, что хочу, чтобы она рассказала мне о моих мнимых отношениях с Кларой. Каким-то образом я понимаю, что это просто ребячество – мое стремление вот так вот сразу, очертя голову, влезть в чужое прошлое и чьи-то сентиментальные отношения с Кларой. Я чувствую стыдливость, такую же, какую чувствовал раньше, глядя телевизор. К слову сказать, до того, как сломался телевизор, я по нескольку минут смотрел передачи, в которых люди собирались рассказать о своих сердечных проблемах, выставить напоказ свои несчастья и недостатки, похвастаться своей ненавистью и злобой, но быстро переключал телевизор на другой канал, потому что возникало ощущение того, что ты вынужден присутствовать в интимных эпизодах жизни людей, безусловно важных для главных действующих лиц. Но, вынесенные на публику, эти эпизоды становятся порнографией. Мужчины и женщины показывают нам то, что мы хотим увидеть, зная, что не должны были бы смотреть эти снафф-видео1 наших несчастий, непосредственные презентации трупов наших душ, пытки, которые мы себе причиняем, для того, чтобы сделать нашу жизнь более значимой: “Смотрите все, на ваших глазах я приношу себя в жертву, чтобы доставить удовольствие. Я попираю свое достоинство, унижаюсь, выставляю себя на позор и поругание. “Се человек”2.
Но я ей позвонил, и вот она здесь. Пожалуй, она так же напряжена, как и я. Вполне
вероятно, она тоже спрашивает себя, зачем сюда пришла. Было ли это нездоровым любопытством, или она пришла узнать, каким был любовник ее сестры? Представить ее со мной, узнать, что мы делали, а что – нет, и нежный ли я мужчина, лучше или хуже того, как она себе представляла. А, может, ее согласие на мое приглашение было просто способом вернуть себе частички той Клары, которую она не знала, и теперь подвернулся походящий момент получить более полное представление о своей сестре и ее делах, которые она, возможно, скрывала до этой секунды. Мы – грифы прошлого, приученные рыться в падали, оставленной нам нашими ошибками и недостатками. Как птицы, срыгивающие сожранных ими червяков или насекомых, чтобы накормить птенцов, мы тоже исторгаем из своего нутра все полупереваренное, как будто, съев остатки еще раз, и другой, мы смогли бы переварить и усвоить эту пищу, сделав ее бесповоротно частью нас самих.