Сейчас он встает с явным облегчением, застегивает пиджак, как делают это политики,
поднимаясь с кресла и готовясь фотографироваться, и выходит из кабинета. Меня не очень сильно волнует перспектива, что я буду вынужден покинуть фирму. Меня тревожит пустота. Дни и ночи на террасе в моем доме с телевизором или без, в грязи, потому что в какой-то момент я закончил бы битву с расхлябанностью и инертностью. Возможно, я бы слишком много пил и даже не отвечал на звонки друзей. Я беру телефон…
Карина отвечает так быстро, как будто сидела у телефона, поджидая моего звонка.
- Опять повесишь трубку?
- Зависит от тебя. Ты играешь в теннис?
- Нет.
- В сквош?
- В жизни не играл в сквош.
- Тогда ты подскажи какой-нибудь предлог, чтобы снова встретиться. Мне в голову больше
ничего не приходит.
- Но ведь тебе же хочется узнать, почему Клара не хотела, чтобы я рассказал тебе о том,
что она была у меня дома. И ты начинаешь открывать о сестре такие вещи, которые даже не представляла, ведь тебе же интересно.
- Это не предлог. Это причина.
- Хочешь пойти со мной в музей Прадо?
- Я даже не представляла себе, что ты увлечен музеями. Искусством.
- Этого сестра тебе тоже не рассказывала?
- Я начинаю думать, что она мне многого не рассказывала. Хорошо, что ты не был
спортсменом, а то я должна была бы вспоминать. Ладно. Предложение пойти в музей кажется мне достаточным поводом для того, чтобы мы снова встретились. Так не покажется, что я дала задний ход, верно?
Мы встречаемся в среду, в шесть вечера. Я мысленно снова прокручиваю картины,
которые хочу посмотреть вместе с ней: “Собака” Гойи, зал “шутов”, Давида Караваджо, картины Балдунга Гриена, “Лежащий Иисус” Вальмиджана, “Венера и Адонис”. Если кто-то идет со мной в Прадо, я почти всегда подхожу к этим картинам. Я никогда не изучал искусство, но когда начал работать на фирме, то познакомился с одной девушкой, которая каждую неделю ходила в Прадо в шесть вечера в день бесплатного посещения. Однажды я составил ей компанию, скорее из интереса к цвету ее синих, почти как море, глаз. Такого цвета нет в палитре ни одного художника. Она заранее подбирала три картины и шла четко в те залы, где они находились, не обращая внимания на остальные. Я пошел за ней следом и сел рядом. Мы внимательно разглядывали каждую картину на протяжении десяти-пятнадцати минут. Именно столько времени посвящала им моя подруга. Я, молча, слушал, пока она, гид с соблазнительным голоском, не спеша тихонечко рассказывала о том, что видела. Мы договорились, чтобы я не перебивал ее, а если мне нужно было что-то объяснить или добавить, то я сделаю это на выходе. Обычно моя подружка Карлотта делала то же самое про себя, она обдумывала то, что привлекало ее внимание и то, что она вспоминала, если в картине рассказывался миф или библейский сюжет. Кстати, родители Карлотты, оба родом из одного городка в автономном сообществе Экстремадура, по своей прихоти удвоили согласную “т” в имени своей дочери. Они насмотрелись европейских фильмов, и это, должно быть, показалось им экзотичным. Но, вернемся к главному. Карлотта согласилась на мое присутствие с условием, что я приспособлюсь к ее привычке, в которую она внесла лишь одно изменение – шептать вслух свои мысли. По средам, в шесть часов, мы встречались у двери музея, получали бесплатный входной билетик, и я шел по залам, лестницам и коридорам, благополучно неосведомленный о программе. Перед каждой выбранной картиной, иногда той же самой, но несколько недель спустя, повторялся сопровождавший меня ритуал. Даже не будучи знатоком искусства, ты долгое время созерцаешь картину, обращая внимание на детали, связывая определенную технику с определенной эпохой, снова и снова вспоминаешь истории, зачастую кровавые и трагические, иногда поучительные, а иногда грустные и печальные по смыслу, и получаешь от этого неоценимое удовольствие.
Мне так и не удалось переспать с Карлоттой. Мое обучение продлилось по меньшей мере год и, хотя при выходе из музея я всегда старался продлить наше с ней общение, самое большее на что она соглашалась, это выпить пива. Потом она смотрела на часы, пожимала плечами и говорила:“Я должна идти”, как будто ее вечно ждали где-то еще. Единственным отличием, которого мне удалось добиться при наших встречах, было то, что после нескольких недель скрупулезного соблюдения ритуала, я взял ее за руку, пока она так же тихо рассказывала, я это отчетливо помню, о смерти Адониса, пронзенного клыками дикого вепря, и о том, как на лице Венеры угадывалась тревога за судьбу любимого и, возможно, сожаление, что она полюбила смертного. Карлотта прервала свои разъяснения и довольно долго молчала. Я уже успел подумать: “Ну вот, ты все испортил, сейчас она встанет, и визиты в Прадо закончатся”. Карлотта оторвала глаза от картины и посмотрела на мою руку, потом непонимающе посмотрела мне в глаза. Быть может, это банально, но она растерялась. А потом, все еще глядя мне в глаза, рассказала о том, как Венера делила с Прозерпиной любовь Адониса, который четыре месяца проводил с одной, четыре – с другой, а еще четыре свободных месяца проводил, с кем хотел. “Похоже, отличное решение, – сказала она, впервые позволив себе сделать замечание, весьма далекое от картины, – я бы тоже хотела так жить”. И прежде чем я смог утвердительно ответить, дав ей понять, что уже четыре месяца хотел бы жить вместе с ней, она принялась рассуждать о красках и цветах венецианской школы. Мы смотрели на картину кисти Тициано, а позднее я изучил еще две: одну – Карраччи, а другую – Веронезе.
Несколько недель спустя, тоже вечером, я убедил ее пойти выпить со мной пивка, и мы направились в бар “де Корреос”. По дороге я вернулся к теме тройственных отношений. Мне казалось превосходным решением – всегда, если у тебя нет детей, делить свою жизнь с двумя людьми, оставляя треть года на свободное плавание. Ведь тогда абсолютно точно страсть раз за разом возобновлялась бы после долгой разлуки и хождений от одной женщины к другой в моем случае и от одного мужчины к другому – в ее. Каждый из нас научился бы ценить достоинства другого, не замечая недостатков, которые, в конечном счете, надоедают.
Карлотта внимательно меня выслушала и, когда мы уже входили в бар, сказала, что в ее случае речь шла бы о двух женщинах, поскольку она никогда не испытывала тяги к мужчинам. Хотя она и старалась влюбиться в кого-нибудь или, по крайней мере, почувствовать возбуждение, но затем испытывала страх, что вынуждена будет решиться на жизнь, которая наверняка доставила бы ей проблемы, споры с родителями, которая сделала бы натянутыми ее отношения с оставшейся семьей. Она происходила из семьи среднего класса, не особенно набожной, но привязанной к традициям таким, как брак и крестины. По характеру Карлотта была очень вялой и знала, с каким трудом ей пришлось бы отстаивать свою сексуальную ориентацию. Она и сама хотела поменять свои пристрастия, но безуспешно. Она пыталась также полюбить и меня, потому что я казался ей вежливым и внимательным мужчиной и не надоедал ей поцелуйчиками, но ничего не получалось. Ей нравились женщины, и те, на кого она смотрела, были не Адонисы и Аполлоны, а Венеры и Дафны, она взглянула бы на мою сестру, а не на меня. Если она была со мной, то, ей на самом деле было приятно мое общество, исключая эту глупую и несколько неловкую привычку брать ее в музее за руку. А, помимо всего прочего, она была со мной и потому, что надеялась на то, что когда-нибудь моя сестра присоединится к нашим посещениям Прадо, или я приглашу ее на какой-нибудь праздник, где она встретится с ней. “Она так похожа на Аталанту, ты не находишь? – спросила меня Карлотта. – Поэтому я снова и снова прихожу полюбоваться на эту картину. Мне всегда нравились подобные женщины, пухленькие, но с маленькой грудью,” – призналась она. У моей сестры и в самом деле слишком маленькая грудь для ее широких бедер. Хотя при ее характере и внешности матроны ей больше пристало бы иметь роскошную грудь необъятного размера, чтобы прижимать к ней детей, мужа и друзей. “Ну вот, теперь ты все знаешь, – сказала Карлотта. – Не знаю, захочешь ли ты и дальше сопровождать меня в моих походах в Прадо”.
Я перестал ходить с ней в музей, но лишь потому, что несколько недель спустя оказался