- И таблетки.
- Дети не наказание, они цвет твоей жизни, яркий, как цвета комиксов. Цвет жизни, вот
что у тебя есть.
- Угу.
- Это приблизительно так же, как когда красят в телесный цвет, а выходит слишком
белый или апельсиново-оранжевый.
- И где же мы оказываемся, в оранжевом или белесом?
- Ненормальный. Я должна идти. Приходи в эти выходные к нам домой. Я скажу об этом
детям и маме.
- И Мартину?
- Мартину? Зачем я стану ему рассказывать? Так мы тебя ждем, приходи, ладно? На обед
или поужинать, как хочешь.
Сестра ничуть не меняется. Она ненавидит любое проявление меланхолии. Я абсолютно
уверен в том, что все последующие дни она будет мне названивать, думая, что окажет мне милость, вытащив меня из глубокой задумчивости. “Мертвый Брюгге”16, так называлась эта книга. Если бы я дал сестре почитать ее, она мельком проглядела бы первые страницы, недовольно поморщилась бы и засунула ее под диванную подушку. Она не вспомнила бы о ней, даже усевшись на нее.
- Заметано, – отвечаю я, как будто я мог сказать что-то другое или промолчать.
16 Brujas la muerta – речь идет о книге “Мервый Брюгге” бельгийского писателя Жоржа Роденбаха (1855-1898)
Глава 23
Полоумная с третьего этажа неожиданно появляется на лестничной клетке как раз тогда,
когда я прохожу перед ее дверью. Возможно, это случайность, но, скорее всего, она следила через дверной глазок. У нее бессонница, потому что почти каждую ночь она делает в квартире перестановку, двигая с места на место мебель, пустые коробки и шкафы, и неважно, сколько раз соседи вызывают полицию. Она живет в другом измерении, в котором полиция и жилищное сообщество, которому она уже несколько лет не платит, это существа, любой контакт с которыми – некий сон или бред. Они преследуют ее, но на них лучше не обращать внимания, заткнуть уши и притвориться сумасшедшей.
- Вор – кричит она, разнося меня в пух и прах, – так это Вы – вор. Думаете, я не
разбираюсь в таких вещах.
Я останавливаюсь и показываю ей пустые руки.
- Что я украл?
- Сию минуту я выброшу на улицу весь ваш хлам. У меня приличная пенсия. Извращенец!
В этот момент открывается соседняя дверь, и из квартиры выходит женщина с ребенком.
Я их никогда не видел. По виду она скандинавка. Ребенок держится за шатающуюся коляску, которую мать не успела разложить до конца. Он такой светленький, что жилки на его лице напоминают речную сеть на карте.
- Добрый день, – здоровается мать. (Почему я думаю, что она мать? Она могла бы быть
няней, подругой матери или, скажем, ее двоюродной сестрой. Ребенок ничем не похож на нее, кроме того, что он светленький). Чокнутая насильно хватает ее за руку.
- А-а, так вы собираетесь меня обмануть, вы заодно. Этим же утром вы уберетесь из этого
дома!
Мать, или кем там она была, вырывается, но коляска и ребенок, цепляющийся за нее, не
дают ей уйти так быстро, как хотелось бы. Я вызываю для нее лифт.
- Это было недоразумение, – говорю я предполагаемой хозяйке. – Все вернется на свои
места. Нет никакой тайны. Все так, как есть, не нужно ничего бояться. Бог воздаст17.
Это, похоже, успокаивает ее ярость, хотя теперь молодая мать подозрительно смотрит на
меня, будто оценивая, не опасен ли я.
- Я такого больше ни разу не скажу.
Девушка, не оборачиваясь, направляется к укрытию, как те зверьки, что живут в норках.
Время от времени они высовывают оттуда свои головки, не вылезая целиком, высматривают какую-нибудь опасность, и тут же забираются обратно. Я открываю для них дверь лифта. Они проходит мимо меня, и в воздухе остается аромат талька. Девушка возится с коляской, потому что ребенок не отпускает ее. Несмотря на то, что она всячески толкает коляску, очень сложно войти в крошечный лифт всем одновременно. Но, вот им все-таки удается войти, я закрываю дверь и почти бегом спускаюсь по лестнице. И вот я уже там, внизу, и почтительно открываю перед ними дверь лифта. Ребенок, смеясь, показывает на меня, толкая коляску другой рукой и весело покрикивая. Девушка почти не поднимает головы, делая вид, что занята коляской и ребенком. Волосы закрывают ее лицо, она не поправляет их и даже не прощается.
Я и забыл, что сегодня воскресенье. Шум, доносящийся с конца улицы, и толпа, идущая
поперек дороги, напоминают мне, что сегодня день барахолки Растро18. Меня почти не удивляет то, что я заметил рядом с баром на углу кладовщика. Он сунул нос в стеклянную дверь, как будто это была витрина с выставленными в ней товарами, которые сильно его интересовали. На нем коричневый костюм, отвороты которого даже с такого расстояния кажутся слишком большими. Впервые я вижу его без бейсболки. На самой макушке у него светится плешь, похожая на тонзуру.19 Это открытие лишает его авторитета и делает менее грозным. Я открываю перочинный нож, который ношу в кармане с тех пор, как заметил за собой слежку на улице, однако я сильно сомневаюсь, что смогу защитить себя ножом. Я стою на месте и жду, когда он осмелится посмотреть мне в глаза. По правде говоря, я тоже не намерен покидать свой наблюдательный пост до тех пор, пока он не даст мне понять, что находится здесь из-за меня. Он что же, думает, что я со всех ног брошусь от него, нервно оборачиваясь на бегу? Я жду. Слышна музыка, это композиция Пако де Лусия. Каждое воскресное утро она звучит по несколько часов. Люди все идут и идут беспорядочной толпой вверх по улице, натыкаясь друг на друга. Кто-то из них сдержанно-снисходителен, а кто-то шумен и болтлив. Проходит группка девушек, все, как одна в шортах и шлепанцах. Кладовщик поворачивается ко мне, и я рассчитываю застать на его лице выражение раздражения и досады. Он, верно, думал, что я его не раскрою? Что ж, я застал тебя врасплох. На этот раз я не приветствую его ни единым жестом. Я сую руки в карманы и жду его реакции. Я не испытываю сильного страха, лишь немного нервничаю, потому что не знаю, чем это может закончиться. Полагаю, мы не протянем друг другу руки. Вероятно, он со своим дружком, у которого мотоцикл, станут угрожать мне, наезжать на меня, чтобы я защищал их интересы. Но, по правде говоря, я не верю, что они нападут на меня. Я вспоминаю Алехандро и его слабенький удар.
Кладовщик торопливо входит в бар, словно стремясь в нем укрыться. Но, на сей раз дело
не застрянет на полпути. Подойдя к бару, я тоже приоткрываю стеклянную дверь и заглядываю внутрь. В баре полно людей. Они громко разговаривают, открыто проявляя бурное веселье и перекрикиваясь друг с другом через весь бар. Меня охватывает ощущение того, что я участвую в какой-то театральной постановке, представляющей деревню в праздничные дни. Официанты тоже переговариваются во весь голос, громыхая тарелками и стаканами на мраморной стойке. Они быстро снуют от стола к столу, разнося стаканы с пивом, бутерброды с омлетом, маслины, отпускают шуточки, подкалывают друг друга, развлекаются, сталкиваясь в узком проходе за стойкой бара или избегая этих столкновений. На полу валяются бумажные салфетки, зубочистки, оливковые косточки, куски растоптанного хлеба. С того места, где я нахожусь, мне не удается различить кладовщика в этой орущей, веселящейся толпе, и я вхожу в бар. Я замечаю его в центре маленькой группы и в первый раз за все время понимаю, что он невысокого роста. Он выглядит гораздо старше, чем на складе, возможно, из-за плеши. Мне кажется, ему совсем недалеко до пенсии. Люди, которые его сопровождают, тоже одеты так, будто присутствуют на причастии или свадьбе. Убого-праздничная одежонка рабочих напоминает старинные фотографии прадедушек или дальних дядюшек, почивших много лет назад. Какая-то женщина пониже кладовщика ростом, с неимоверно большим ртом и необъятными телесами, заставляющими думать о том, что она из деревни, тянет его за рукав, словно прося чего-то.
Кладовщик заметил мое присутствие, взглянул на меня украдкой и повернулся ко мне спиной, как страус, прячущий голову в песок, думая, что это его спасет. Он достает из пиджака купюру и поднимает руку вверх, чтобы привлечь внимание официанта. Она дрожит! Поднятая рука дрожит. В зеркале позади стойки я вижу его лицо, похожее на лицо человека с картины импрессиониста – нижняя челюсть кажется неестественно смещенной, а глаза погружаются в два темных, бездонных пятна-провала. Огромные брови – два резких, грубых штриха, синеватый подбородок и дрожащая исполинская рука на переднем плане. Он все продолжает стоять с высоко поднятой рукой, сжимающей деньги, но никто не обращает на него никакого внимания. В этом баре он один из многих. Здесь он не заведующий, тут он ничего не решает и не руководит. Никто не станет радоваться его шуткам и подбрасывать его в воздух. Женщина продолжает одной рукой теребить его за рукав, а другой тащит за руку какую-то девочку-подростка, как будто подталкивает ее к нему. Несколько его приятелей отпускают шуточки своими грубыми, вульгарными голосами и смеются. Один вдруг принимается хлопать в ладоши, стараясь попасть в такт звучащей гитаре, но все у него выходит неуклюже и невпопад. Никто из друзей не присоединяется к незадачливому музыканту, только женщина говорит ему, и это первое, что я отчетливо слышу в этом гаме: “Ты много хлопаешь, но мужикам...” – здесь ее голос теряется во взрыве хохота его друзей или близких знакомых, да вдобавок игровой автомат, стоящий рядом, издает резкую мелодию.