- Но, это увеличивает первоначальное вложение, а мы в кризисе.
- Кризис касается продукции низшего класса. Они приносят плохие и средние показатели
продаж. Потребление роскошной продукции во времена кризиса неизмеримо вырастает.
- Все это мы могли бы начать уже давно. Я провожу целый год, пытаясь улучшить
производительность.
- Все верно. Я был всего лишь администратором. Сейчас я начал думать, как компаньон.
- Ты и раньше был компаньоном.
- Немножко. Я не примеривал это на себя. Сейчас я вижу вещи, как капиталист.
- Ты клоун.
- Я говорю серьезно.
- Я подумаю, ладно? Я подумаю над этим, но, если я соглашусь, то на пятьдесят один
процент. Я не могу поверить в твою перемену. Преображение Святого Павла, да и только, – Хосе Мануэль неожиданно подмигивает мне. Он внимательно изучает меня, как оценивает картину эксперт, думающий, что это подделка. – Ты влюбился?
- Я всегда влюблен, не в одну, так в другую.
- Если это так, я немедленно продаю предприятие косовцам. Если судьба предприятия
зависит от твоей сентиментальной жизни и от твоего энтузиазма, спровоцированного твоим гормональным возбуждением, я не стану держать его ни секунды.
- Ее зовут Карина. Я влюбился в женщину, которую зовут Карина. Я и сам удивлен. Я не
знаю, находка ли она, та, о которой я сейчас сказал, или сотворение. Я сказал “я влюбился в Карину”, хотя обычным было для меня сказать “я встречаюсь с”, “у меня отношения с”, “я с”. Но как же здорово звучит “ я полюбил Карину”, хотя я точно не знаю, что это означает, и поэтому я не знаю, правда ли это.
Хосе Мануэль ставит стакан на поднос, берет бутылку, но, вместо того, чтобы плеснуть
немного виски, ставит бутылку на колени и несколько раз отвинчивает и завинчивает пробку. Наконец, он говорит:
- Нет, парень, нет. Я даже не мечтал.
- Знаешь, я встречался с кучей женщин, но никогда не стремился работать. И еще меньше
– брать на себя ответственность.
- Это правда. Но почему ты добиваешься таких высот сейчас. Ты мог бы подумать об этом
и раньше, – Хосе Мануэль встает, берет бутылку и стаканы, и я вынужден помочь ему открыть дверь. Он встряхивает головой, как озабоченный отец. – Ладно, подготовь мне отчеты, и мы поговорим, – с видимой неохотой разрешает он, – но косовцам я скажу, что мы собираемся продавать предприятие. Я не собираюсь ничего менять за ночь из-за твоей прихоти.
Это вранье, он уже все изменил. Он уже строит планы и придумывает, как бы сохранить
предприятие, цепляется за него. Он так быстро соглашается обдумать мое предложение, что я невольно задаю себе вопрос, а хотел ли он на самом деле продавать предприятие и не устроил ли спектакль, чтобы заставить меня отреагировать.
После нашего с Хосе Мануэлем разговора я спускаюсь на склад. Поначалу он кажется мне
пустым и безлюдным. Я не вижу в помещении ни одного рабочего, толкающего ручную тележку, нет и разгруженных грузовиков. Хосе Мануэль уволил румын, принятых на работу совсем недавно, но остальные должны были бы ходить где-то поблизости, теряя время, как и я. Из складской конторы доносится все время повторяющаяся, однообразная электронная музыка. Внутри конторы находятся кладовщик и несколько рабочих, но не все. Не знаю, что они здесь делали, вероятно, ничего. Несколько человек сидели вокруг небольшого металлического письменного стола, другие стояли около радио, как в сценах фильмов, где какая-нибудь семья слушает по радио сводку о продвижении вперед войск союзников. Но здесь радио цифровое и звучит дискотечная музыка.
- Больше он никого не уволит, – говорю я им. Вместо того, чтобы повернуться ко мне, они
поворачиваются к кладовщику. Тот поднимает взгляд, но, похоже, не находит в моем лице ничего интересного. Он роется в коробке и достает оттуда что-то, завернутое в фольгу. Он опять в своей всегдашней бейсболке, скрывающей плешь. На лице, как обычно, наполовину скучающее, наполовину раздраженное выражение человека, не желающего беспокоиться из-за самозванцев.
- И кто это говорит?
Он проводит рукой по лбу, как будто только что совершил неимоверное усилие. Он не
ко времени пожимает плечами, и двое эквадорцев подражают ему.
- Я. Мы собираемся преобразовать предприятие, а не продавать его.
- И ты нас просишь, чтобы мы старались, из кожи вон лезли, потому что это наш общий
корабль, и, если он потонет, потонут все. Потому что это наше предприятие, и мы образуем одну большую семью.
Кладовщик по-хозяйски разворачивает бутерброд с колбасой и разглядывает его
несколько секунд перед тем, как поднести ко рту. Он откусил от бутерброда кусок, достойный сказочного великана. Из тех, которые в одной руке держат болтающего ногами ребенка, а в другой – вырванное с корнями дерево, одним махом перешагивая гору. Он продолжает разглядывать остаток бутерброда, а поверх него и меня.
- Нет, я только хотел сообщить вам.
- И ты собираешься принять обратно тех, кого вы уволили, – бурчит кладовщик.
- Они – жертвы системы.
Он улыбается мне набитым ртом, с трудом проглатывая пережеванную пищу.
- О которых ты сожалеешь в душе.
- Точно так же, как и ты.
Кладовщик откусывает еще один ужасающий кусок.
- Тогда мы остаемся, – вмешивается один из эквадорцев, стоящих рядом с радио.
-Можете быть спокойны.
- Спасибо, – отвечает эквадорец, и я не знаю, выражает ли он этим свое согласие или
просто жует.
Глава 27
Звонит Карина и приглашает меня выпить пива в одном из павильончиков парка Ретиро. “Конечно, если природа с ее деревьями, травами, сороками и прудом для тебя не слишком,” – добавляет она. Я даю ей обещание, что на этот раз меня не вырвет. Начало осени. Ярко светит солнце, но уже по-осеннему прохладно. И сейчас можно было бы начать открывать цвет платановых листьев и отражение солнца на зеленоватой водной глади пруда... но кому важны листья, солнце, воскресные семьи, продавцы вафель, и вообще весь мир снаружи этого туннеля, ведущего меня туда, где уже сидит Карина. Сегодня она в джинсах, черной потертой кожаной куртке и кроссовках. Она как будто демонстрирует своим спортивным видом, что уже освободилась от обязанности и дальше носить те костюмы, которые позволяют тебе думать лишь об офисной жизни, вагонах класса люкс, аэропортах и рабочих обедах.
Я не знаю, ищет ли Карина мои глаза или просто смотрит на свое отражение в моих солнцезащитных очках. Я заказываю вермут, тот, что пьет она. Я не уверен в том, что собираюсь сделать, более того, я не уверен даже в том, что сделал бы это, не положи Карина руку мне на колено и не спроси:
- Что с тобой? Ты все еще болен?
- Я должен рассказать тебе одну вещь.
Она убирает руку с колена и поигрывает стаканом. Какое-то время она разглядывает праздношатающихся людей, собаку, убегающую от хозяина и носящуюся между столиками, ребенка, с трудом забирающегося на самокат и падающего через каждые два-три шага из-за потери равновесия.
- Если бы мы были парой, я подумала бы, что ты собираешься мне сказать, что у тебя есть любовница. Подобные разговоры ведь так начинаются, верно?
- Не знаю. У меня была только одна любовница.
- А у меня ни одного. Ладно, давай пройдемся, и ты мне расскажешь.
Карина оставляет на столе деньги за вермут. Свой я едва пригубил. Мы встаем из-за стола, и она берет меня под руку. Идя под ручку, мы с Кариной доходим до края пруда. Она могла бы быть моей девушкой, могла бы и раньше по воскресеньям гулять со мной, взяв меня под руку, как сейчас, молчаливая и, вместе с тем, такая близкая. Но только сегодня, после долгого времени, мы решили стать ближе друг другу здесь, в парке Ретиро. У нас могла бы быть или не быть история наших прогулок по парку, излюбленные скамейки. Мы могли бы целоваться на том самом месте, куда идем, или спорить, расставаться и мириться там же. Могло бы быть так, что этот раз был бы не самым первым, когда мы облокачиваемся на парапет пруда и смотрим на лодки и компанию плывущих в них подростков. Юнцы гребут, перекрикиваются между собой, смеются, по-приятельски подкалывая друг друга, образуя группки друзей-соперников. Мы с Кариной и раньше могли бы вот так же, облокотившись на парапет, разговаривать о том, о чем говорят все новоиспеченные пары, о нас самих, и сегодняшний разговор мог бы быть чем-то большим, чем просто разговор.