- Нет, не стоит.
- У вас будет четверо сыновей, два паралитика и два гомика, – цыганка отходит от нас с
достоинством римской императрицы.
Карина смеется и чуть сильнее прижимается ко мне.
- Я был ее любовником, но на самом деле Кларе хотелось бы, чтобы все было иначе, без
нелегальщины и обмана. Словом, жить открыто.
- Она не была беременна. Мне кажется, что она сказала это вам обоим для того, чтобы
убедиться, что ни один из вас не бросится в огонь ради нее, что не было ничего по-настоящему серьезного, что связывало вас. Она поступила так, потому что уже тогда подумывала о том, чтобы уйти от вас, она собиралась бросить вас обоих. Ей нужна была уверенность, хотя, на самом деле, она уже бросила вас.
Карине нравилось отстаивать эту мысль о ее сестре, и мне тоже нравилась эта идея:
независимая девушка, которая любит все довести до самого конца, а потом идет дальше. Я представляю Клару именно такой; она ставит нас перед выбором, ожидая от нас ответа, хотя сама уже знает его. Я представляю, как Клара соглашается с нами, думая про себя “Я собираюсь бросить вас, это не жизнь”. Я уверен, что мы с Кариной оба представляем девушку, которая собирается жить в заброшенных развалюхах, которая освобождается от опостылевшей унылой обыденности и ищет, которая вприпрыжку бежит по жизни и рискует, которая, упав, сразу поднимается и не смиряется с поражением. Мы представляем Клару такой, и нам это нравится, хотя ни один из нас ничего для нее не сделал. Вранье то, что я был бы человеком, который сопровождал бы Клару на протяжении ее падений и возрождений, поддерживал бы ее сумятицу и колебания, непостоянство и беспорядок. Да, мне нравится Клара, очень нравится, и мне хотелось бы, чтобы эта веснушчатая девушка была моей подругой. Мы сидели бы с ней на моей террасе, попивая пиво, и она рассказывала бы мне о своих приключениях, смеясь над своими прошлыми невзгодами. Я приглашал бы Клару на террасу и в тяжкие для нее времена, когда дни черны, как воронье крыло, и кажется, что нет ни выхода, ни будущего. В дни, когда сама мысль – всегда жить вот так, смирившейся, без мечтаний, хотя и без особых бед тоже, без огонька и риска – невыносима. Я выслушивал бы ее, не давая советов. Я ограничился бы тем, чтобы просто побыть с нею, пытаясь понять ее чувства. Мой дом был бы для Клары убежищем, в котором она могла бы укрыться и набраться сил, чтобы снова вприпрыжку бежать по жизни дальше. Я не возвел бы для нее кукольный домик, как Алехандро, в моем доме Клара не была бы игрушкой. Мой дом служил бы ей всего лишь пристанищем, местом, где она могла бы передохнуть и отдышаться перед продолжением забега.
Мы с Кариной не спеша идем по парку Ретиро. Каждый из нас погружен в свои
собственные мысли, хотя, я уверен, что мы оба думаем о Кларе. Дойдя до конца парка, мы, не сговариваясь, идем дальше по улице Аточа. Мы ни о чем не спрашиваем друг друга. Карина все так же цепко держит меня за руку. Шум проезжающих машин, визг тормозов, голоса людей, гудки, рев моторов. Толчея и спешка, грязные здания, жаркое марево на выходе из метро. Узенький тротуарчик на улице Магдалены и машины, припаркованные на нем, чтобы не создавать пробки. Наркоманы, выпрашивающие у нас несколько монет на еду, запах кальмаров, наполовину оторванные плакаты, объявляющие о всеобщей забастовке. Цветочные киоски на площади Тирсо де Молина, нищий, стоящий каждый день с протянутой рукой, сжимая в другой недокуренную сигарету. Китайцы, с отсутствующим или скучающим видом, парами или в одиночку, стоящие или сидящие на корточках, у дверей своих лавчонок.
Мы с Кариной молча идем по городу, как будто он всего лишь декорация наших с ней жизней. Нас с ней ничего не касается, хотя иногда и привлекает наше внимание. Я открываю дверь подъезда. Лифт находится внизу, и нам с Кариной не приходится даже ждать его. Он поднимается со своей всегдашней неторопливостью. Находясь в нем, мы даже не до конца уверены в том, что движемся, по крайней мере, я. Дверь лифта открывается, и я пропускаю Карину вперед. Достаю из кармана ключи и, повернув их пару раз в замке, толкаю дверь.
- Заходи, – говорю я. Таких темных глаз, как у Карины, я никогда не видел. Это глаза человека, со страхом заглядывающего в пещеру, но убежденного в своем следующем шаге. Карина переступает порог, и обратного хода нет. Перед тем, как войти в комнату, она сняла с себя серьги и кроссовки. Она оставляет кожаную куртку на спинке стула, бросает серьги на стол, как швыряют игральные кости и поворачивается ко мне, вопросительно подняв бровь.
- Дашь мне минутку?
- Конечно.
Ее шаги замедляются, хотя мне не кажется, что она сомневается. С каждым шагом она будто прислушивается к тому, что говорит ей ее тело. Ее босые ноги на паркете – это маленький танец в замедленной съемке. Она встряхивает волосами, хотя они слишком короткие, чтобы встряхнуться. Карина расстегивает пуговицу на блузке и молнию на джинсах, на цыпочках поворачивается к ванной. Ее глаза еще темнее, а на губах улыбка той, кого она вспоминает. Она выше Клары и несколько угловатее ее, но, вместе с тем, впервые она кажется мне красивее своей сестры. Я снимаю часы, лишь бы что-то сделать.
- Я сейчас вернусь, – говорит Карина, прежде чем скрыться в ванной, – не уходи.
Глава 28
И вот сейчас я лежу здесь, в комнатке на террасе, глядя через окно в немыслимо черное
небо, с которого, кажется, стерли все звезды. С неким постоянством по нему быстро пробегают снопы света от фар проезжающих мимо машин. Не берусь сказать с точностью, но, вероятно, это тучи скрыли все звезды, иное объяснение просто не укладывается в моей голове. Мои глаза полуприкрыты, да я и не вглядываюсь. Мне нравится это темное небо, и я ожидаю следующего ускользающего луча. Карина спит, повернувшись к стенке. Ее обнаженная спина гораздо моложе ее. Я сказал бы, что это оттого, что ее взгляд, губы, даже руки имеют свою биографию. У них есть свое прошлое осуществленных и несбывшихся желаний в то время как спина кажется защищенной от всего, гладкой и девственно-невинной.
Прежде чем Карина уснула, я сказал ей, что ее кожа пахнет свежевыглаженным бельем, и
она рассмеялась. Когда она смеется стоя, то слегка откидывает голову назад, но через секунду всем телом наклоняется вперед, трясясь от смеха. У Карины маленькие зубы, и, когда она смеется, их почти не видно.
Мне нравятся ее слишком маленькие зубки, о, боже, как же мне нравятся все остальные ее
несовершенства: пухленькие ступни, никак не вяжущиеся с худенькими, как руки моей матери, лодыжками. Они будто принадлежат разным людям, будто ее тело – одно из тех мошенничеств, коих было в изобилии пару веков назад, когда пройдохи-ловкачи или просто шутники сшивали части тел разных животных, например, рыбий хвост пришивали к обезьяньему животу, чтобы обманывать музеи или научные общества. Ее ступни не должны были бы быть ее ступнями, однако, я умиляюсь, когда беру одну из них в руку. У меня возникает желание поддаться той степени близости, когда нам неважно, что другой видит нас такими, какие мы есть. Вокруг лодыжек проглядывают тоненькие жилки, но я не знаю, можно ли назвать их ее несовершенством. Возможно, они напрямую связаны с пятисантиметровым шрамом на ее животе, полусантиметровым в ширину, мягким, но отличимым на ощупь от окружающей его кожи. В детстве Карине удалили аппендицит, и этот шрам вырос вместе с ней. Я рисую Карину, пальцами следуя по этим указателям. Коснувшись этой давней, уже зажившей ранки, я испытываю то же самое чувство, что и при рассказах Карины о ее детстве. Когда Карина рассказывает мне истории из детства и подростковой юности, я приоткрываю ее прошлое. Я вижу ту девочку, какой она должна была быть, чтобы превратиться в такую женщину, как теперь – со своими слабостями, неудачами, маленькими и большими бедами. Мне нравится ее шрамик, потому что он приближает меня к ее истории, той истории, что позволяет ей находиться рядом со мной, спящей и обнаженной. Она дышит очень тихо, почти неслышно.
Слышен только вой сирены скорой помощи и полиции, как и каждую ночь. Но, если в
другие ночи я не обращаю на них внимания, то сейчас, когда я лежу рядом с Кариной, положив руку ей на бок, и чувствую ее малейшее движение, биение ее сердца, каждое ее легчайшее подрагивание, эти сирены наводят меня на мысль о том, что где-то там, снаружи, существуют люди, у которых случился сердечный приступ. Существуют люди, подвергшиеся нападению. Есть медики, делающие искусственное дыхание человеку, чтобы вернуть его к жизни, и есть те, кто этой жизни угрожает, кто покушается на нее. Есть ножевые ранения, контузии, ужасная боль, которую я никогда не испытывал, ярость и злость, которые я не могу представить. За стенами моего маленького мирка есть люди, которые живут на улице, ни с кем не разговаривают, мочатся на углах и месяцами не моются. Они переживают и холод, и жару, и голод; иногда они напиваются в стельку, до рвоты, внезапно валятся плашмя на землю и остаются лежать посреди тротуара. Многие из людей торопливо пробегают сторонкой, некоторые звонят в полицию или скорую помощь, но, на самом деле, никому не хочется прикасаться к ним. Никто и вправду не хочет понять, что у этого человека, возможно, было счастливое детство или, по крайней мере, была мать, которая укачивала его и, глядя на него, спрашивала себя, чего же достигнет в жизни ее, внешне ничем не отличающийся от других, ребенок. Но, слава богу, ничто из этого меня не касается. Со мной не произошло ничего такого, что можно было бы назвать трагедией, и все эти разрушенные жизни – там, снаружи, пятью этажами ниже. Они далеко от нас, в другом мире, где мы с Кариной не живем.