Стал сдавать даже крепыш Удодов. Зорко следя за тем, как Егор Иванович, по-снайперски прищурив глаз, резал давеча финским ножом очередную шоколадную плитку и располовинивал черствые галеты, он откровенно сглатывал слюну. Но при этом все же потребовал:
— Ты, Ежевикин, моего крестника-немца не обделяй, пущай получает свой пай по справедливости, наравне с нами…
Иногда над горами слышалось шмелиное жужжание самолета, оно то приближалось, воскрешая надежды на спасение от голода, то удалялось, замирало где-то в западных отрогах, и снова наступала мертвящая, пугающая тишина. Дни, как на грех, стояли переменчивые: ненадолго встававшее по утрам солнце вдруг застилали тучи; густые, рыжие с фиолетовым подбоем, они тянулись непрерывной чередой к невидимому осеннему морю, окутывали непроницаемой завесой острые пики Главного хребта. И тогда поднятые с разных аэродромов самолеты — одни с красными звездами, другие с черными крестами на крыльях — поспешно отворачивали от спрятанных за тучами опасных горных вершин…
Дни сменялись ночами, ночи — днями. В пещере было уже съедено все до последней крошки. Бойцы не стали ходить в боевое охранение, потому что никто из них даже ползком не мог преодолеть расстояние в пятьдесят метров. Да и не было в этом смысла: альпийский отряд обер-лейтенанта Гертнера оказался в таком же положении.
Однажды ночью незаметно, тихо умерла Ира. Тоненькая некрасивая девушка с большими натруженными руками, она никогда не жаловалась, не плакала, молча исполняла все, что от нее требовалось, скрывая от бойцов свою и Наташину тайну: обе они незаметно делились скудным своим пайком с околевающим Пусиком.
Бойцы вынесли тело умершей из пещеры и засыпали снегом там же, за уступом, под нависшей над тропинкой скалой, где уже лежали в своих снежных могилах Павлик Цыпленкин и Сеид Тагиев. В пещере, уткнув лицо в угол, рыдала Наташа.
Андрей поцеловал ее, посидел молча рядом, предложил:
— Давай, Таша, попробуем выйти на воздух. Держись за мой пояс. Вот так. Только не плачь и будь умницей. Пошли потихоньку…
Он бросил на снег пустой вещевой мешок, опустил на него Наташу, присел сам.
Солнце только что взошло, но уже закрывалось клубящимся валом по-зимнему темных туч. Пробиваясь сквозь их толщу, длинные, в половину небосклона солнечные лучи веероподобным золотым нимбом сияли над снежными вершинами, и это ослепительное сияние, медленное движение гигантских свинцового оттенка туч и нагромождения таких же гигантских, таких же угрюмых скал своим величием словно подчеркивали слабость человека, обидную краткость его жизни, незащищенность перед бесконечным временем.
Андрея клонило в сон. С трудом подавляя тошнотворную слабость, он не почувствовал, как, потеряв сознание, Наташа тихо сползла к его коленям. Поборов голодное бессилие, Андрей увидел ее бледное, с нездоровой желтизной лицо, искусанные губы, прядку русых волос, выбивающуюся из-под смятой шапки, и всем существом своим ощутил, что она-то и есть то самое дорогое, что еще осталось у него. Единственное и последнее!
Маленькая, исхудалая рука Наташи, бессильно откинутая на снег, приковала его напряженный взгляд: желтые от йода тонкие пальцы, коротко остриженные ногти, едва приметные заусенцы — след непрерывной работы… И он ужаснулся тому, что сейчас среди этих сияющих под лучами солнца снегов Наташа может умереть, что она уже умирает от голода так же тихо и безропотно, как минувшей ночью умерла Ира.
Охваченный ужасом, Андрей вскочил, чтобы отнести Наташу в пещеру, поднял ее и тотчас же упал на колени, негодуя и удивляясь тому, что ноги не держат его. Полежав немного и лизнув обжигающий холодом снег, встал снова и, держа на руках Наташу, неуверенно побрел к пещере, зашептал с горячечной укоризной:
— Дурочка ты моя! Зачем тебе нужна эта любовь?.. И мне она зачем?.. И сюда зачем ты шла? Росла бы там в саду, яблонька ты моя, и не знала бы горя…
У него хватило сил сделать лишь несколько неверных шагов. Уже не вникая в смысл своих слов, Андрей повалился на снег и, впав в черное забытье, не увидел того, что влажные от слез глаза Наташи давно открыты, не почувствовал, что руки ее обвили его шею, не услышал мерного рокота невидимого в клубившихся тучах самолета. А тихоходный самолет с красными звездами на крыльях то на минуту показывался в голубых просветах и кружил над горами, будто искал кого-то, то снова нырял в туманный мрак густых туч.
Когда самолет в третий раз показался над тропой, Наташа, задыхаясь от слабости, поднялась, сорвала с себя шапку и стала отчаянно махать ею, чтобы привлечь внимание летчика. Закричала, наивно надеясь, что летчик услышит ее:
— Мы зде-есь! Мы умира-а-ем от голода! Слышишь! Мы зде-е-сь!
Летчик заметил наконец темные фигуры людей на снегу, увидел призывные сигналы Наташи и стал снижаться, но в это время со стороны немецких блиндажей раздались длинные пулеметные очереди. Самолет взмыл кверху, укрылся в тучах и одну за другой сбросил две бомбы на позиции немцев. Вражеский пулемет замолчал.
При первых звуках выстрелов Андрей пришел в себя и тоже попытался подняться. Из пещеры один за другим стали выползать Степан Удодов, Кобиашвили, Леша-радист, Белевич. Худые, бледные, они замерли у входа, в руках — гранаты и карабины.
Самолет вновь появился, сделал над ними несколько кругов и, сбавив обороты мотора, опустился так низко, что все они разглядели молодое улыбающееся лицо летчика, наполовину закрытое круглыми защитными очками, и еще одного авиатора — во второй кабине. Этот, второй, приветливо помахал им рукой и стал сбрасывать на тропу туго завязанные брезентовые мешки. Первые два мешка, вздымая снег, полетели в пропасть, зато остальные три упали на площадке прямо перед пещерой. Изголодавшиеся, уже не чаявшие остаться в живых бойцы радостно махали шапками, выкрикивали слова благодарности:
— Спасибо, брат!
— Выручил нас!
— Спасибо-о-о!
Летчик еще раз взмахнул рукой, и самолет исчез в туманной мгле.
Егор Иванович Ежевикин стал вскрывать мешки. Все сгрудились вокруг него, даже обессилевший щенок, виляя хвостом, выбрался из пещеры. В первых двух мешках оказались продукты: жестяные банки мясных консервов, сухари, галеты, вяленая баранина, замороженное сливочное масло, сгущенное молоко и кофе. Будто завороженные, смотрели бойцы на эти яства, свалившиеся с неба. Пленный немец тоже не сводил с них глаз, облизывая сухие, воспаленные губы.
— Ты, Степан, и теперь станешь отдавать положенный тебе паек этому нахлебнику? — беззлобно спросил Сергей Синицын.
Удодова опередил с ответом командир отряда.
— Продукты будут делиться поровну всем, включая и пленного, — сказал он. — Сейчас вы получите самую малость, иначе — быть беде. Завтра норму увеличим…
Третий мешок был набит патронами, которые, однако, не понадобились. Через неделю после появления самолета находившиеся в боевом охранении Белевич и Удодов услышали какие-то странные выкрики на немецких позициях, потом захлопали одиночные выстрелы, и все смолкло. Отряд Андрея Ставрова был поднят по тревоге. Предполагалась вражеская атака, но вместо того на тропе показались двое немцев с привязанным к альпенштоку застиранным полотенцем. Они брели, еле передвигая ноги. Один из них закричал еще издали:
— Ру-у-с! Дай хлеб!
Отряд молчал. Бойцы стояли, сжимая в руках оружие, и напряженно ждали, что будет дальше.
— Они, видать, околевают с голода, — осторожно высказал общую догадку Удодов.
Из-за спины Удодова высунулся Маттиас Хаак, призывно помахивая своим товарищам вязаным шерстяным подшлемником: идите, мол, ближе, не бойтесь.
Тот, который держал альпеншток с развевающимся на ветру полотенцем, худой юноша с ярким нездоровым румянцем на щеках, первым подошел к гряде камней, ощетинившейся карабинами, угрожавшей пулеметным огнем, остановился против массивной фигуры Удодова, очевидно приняв его за командира отряда, и что-то жалобно залопотал. Говорил он долго, сбивчиво, с волнением и неприкрытым страхом оглядывая всех. Маттиас Хаак сочувственно покачивал головой, короткими репликами подбадривал изможденного юношу.
Гурам Кобиашвили стал переводить то, что успел понять:
— Немец говорит, что они сидели впроголодь больше месяца, потому что снег засыпал все вокруг и они потеряли связь со своим тылом. После стычки с нами у них осталось семнадцать человек, из которых пятеро были ранены. Двое вскоре умерли. Обер-лейтенант Гертнер ежедневно выслушивал по радио строгие нотации командира полка с неизменным требованием атаковать русских и сбросить их в пропасть. Однако измученные голодом солдаты отказывались идти на верную смерть. Четыре дня назад были съедены последние запасы. Минувшей ночью умерли еще трое солдат. Сегодня утром обер-лейтенант Гертнер, угрожая пистолетом, снова приказал атаковать русских, но они не могли подняться — так обессилели. Тогда обер-лейтенант открыл стрельбу по своим и убил четырех солдат…