Внезапно переводчика перебил второй парламентер, обросший рыжей щетиной коренастый человек в темных очках, тот, что издали кричал по-русски: «Дай хлеб!» На этот раз он зло выкрикнул какое-то короткое немецкое слово.
— Что он сказал? — спросил Андрей.
Кобиашвили оглянулся на стоящую рядом Наташу и, помедлив, ответил:
— Это трудно перевести. А понимать надо как возмущение поступком Гертнера: обложил своего обер-лейтенанта самым непотребным словом.
Тут опять заговорил солдат с полотенцем на альпенштоке.
— Он сказал, — переводил Кобиашвили, — что вот этот, рыжий, вырвав у обер-лейтенанта Гертнера пистолет, обхватил его сзади, выволок из блиндажа и столкнул в глубокую расселину ледника… Еще он сказал, что там, в их блиндаже, остались двое раненых и что они умрут без помощи.
— Хорошо, — сказал Андрей, — за ранеными ты, Гурам, пойдешь сейчас с тремя бойцами. Но этим вот скажи: если они врут, я их немедленно расстреляю. Так прямо и переведи: в случае провокации — немедленная казнь.
Вслушиваясь в то, что Кобиашвили втолковывал двум безоружным немцам, Маттиас Хаак кинулся к Андрею и горячо заговорил, перемежая немецкие слова русскими: мол, они не лгут, они не могут лгать; ефрейтор Иоганн Фиркорн — коммунист, в концлагере сидел, а этот — молодой Курт Маур — сын пастора и сам готовился стать пастором. Разве могут быть провокаторами коммунист и пастор?
Андрей усмехнулся:
— Ладно, разберемся. Иди, Гурам, тащи раненых…
Так, волей военной судьбы, поздней осенью 1942 года на отрезанной от всего мира высокогорной тропе закончились боевые действия, и под низкими сводами темной и тесной пещеры укрылись от свирепых метелей победители и побежденные.
Наташа усердно ухаживала за ранеными, Егор Иванович, никого не выделяя, распределял продукты питания, только в силу необходимости с каждым днем всем уменьшал норму. Гурам Кобиашвили учил немцев русскому языку, а несостоявшийся пастор Курт Маур, напрягая остаток своих катастрофически убывающих сил, помогал советским бойцам освоить немецкий.
Пушечными выстрелами хлопал натянутый у входа в пещеру обледенелый брезент. Изнутри дыхание людей оседало на нем белым пушистым инеем, а снаружи наваливались тяжелые сугробы. В горах ревели, грохотали, выли свирепые вьюги. Сперва ноябрьские, потом декабрьские. И вот январь пришел. Блокированная горстка людей вроде бы выключилась временно из кровавой войны. Но смерть не отступает от них ни на шаг, выхватывает одного за другим. Несмотря на все старания Наташи, умерли от гангрены двое раненых немцев. На ее же руках «отдал богу» свою «бессмертную душу» Курт Маур. Исчез Василь Олива… Утром, сквозь дрему, Сергей Синицын видел, как Василь подполз к брезенту, долго возился с ним, чтобы выбраться из пещеры. Выбрался и не возвратился — очевидно, сорвался в пропасть…
В ночь под Новый, 1943 год небольшому отряду советских солдат, оторванных от мира, как никогда хотелось знать, что делается там, внизу, на огромном фронте. Но радиоприемник давно вышел из строя — сели батареи. В последний раз его включали шестого ноября, когда Сталин выступал с докладом на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся по случаю двадцать пятой годовщины Октябрьской революции. Очень их обрадовал тогда спокойный, ровный голос докладчика, уверенный тон доклада. Но было чем и встревожиться. Сталин сказал:
— Военные действия на советско-немецком фронте за истекший год можно разбить на два периода: первый период — это по преимуществу зимний период, когда Красная Армия, отбив атаку немцев на Москву, взяла инициативу в свои руки, перешла в наступление, погнала немецкие войска и в течение четырех месяцев прошла местами более четырехсот километров, и второй период — это летний период, когда немецко-фашистские войска, пользуясь отсутствием второго фронта в Европе, собрали все свои свободные резервы, прорвали фронт на юго-западном направлении и, взяв в свои руки инициативу, прошли местами в течение пяти месяцев до пятисот километров…
Характеризуя второй период, докладчик сообщил о выходе немцев в районы Воронежа, Сталинграда, Новороссийска, Пятигорска, Моздока… На этих словах приемник умолк. Как ни старался радист Леша, как ни понукали Лешу раздосадованные бойцы, все было тщетно: батареи, питавшие приемник, сдали окончательно.
Так вот и получилось, что в ночь под Новый, 1943 год, когда все советские люди уже праздновали явно обозначившуюся великую победу под Сталинградом, радовались успехам Красной Армии на Кавказе, на Юго-Западном, Южном, Воронежском, Калининском, Волховском, Ленинградском фронтах, здесь, в отряде Андрея Ставрова, господствовали тревога и сомнения. А все-таки, по традиции, всем хотелось как-то отметить Новый год.
Еще с вечера проветрили и прибрали гранитное убежище. Каждый побрился, подстригся, после чего все удалились из пещеры — дали возможность привести себя в порядок и Наташе.
Погода в горах тоже вроде бы приготовилась встретить праздник: ураганный ветер сменился полным безветрием, куда-то за перевалы, на северные склоны хребта белой ведьмой улетела метель, с прояснившегося неба лениво падали крупные, пушистые снежинки. Многие из бойцов поскидали рубахи и забарахтались в сугробах, яростно натирая друг другу спины мягким сыпучим снегом.
Когда все опять собрались в пещере и чинно расселись вокруг тусклого парафинового светильника, Сергей Синицын предложил:
— Чтобы не так нудно было ждать полуночи, давайте поделимся друг с другом своими мечтами о самом заветном, расскажем, чем каждый был занят до войны и чем собирается заняться после нее.
— Что ж, Серега, начинай ты первым, — сказал Егор Иванович.
— Пожалуйста, — согласился Синицын. — До войны, товарищи, я был учителем в небольшом поселке на берегу чудесного озера Иссык-Куль. Каждое лето бродил с учениками старших классов в горах Алатау, а мечтали мы тогда о путешествиях в Испанию, Францию, Америку. Наивные были мечты, а все же вспомнить о них приятно. И кто знает, может, они еще сбудутся. Только вот где теперь мои тогдашние ученики? Встретиться бы с ними — вот моя самая заветная теперешняя мечта.
Сидевший рядом с Синицыным Гурам Кобиашвили тихонько переводил его рассказ пленным немцам. Те сочувственно кивали головами, а когда Синицын умолк, заговорил Маттиас Хаак:
— Я любил проектировать жилые дома. Целыми днями пропадал на строительных площадках и был счастлив, когда моя фантазия, мои идеи материально воплощались. Есть у нас на границе с Австрией красивое место Бад-Рейхенхалле. Я давно мечтал воздвигнуть там нечто грандиозное. Подвернулся счастливый случай: один богач предложил мне спроектировать и построить дом для одиноких стариков. На сто человек! И я его построил — прекрасный светло-голубой дворец в предгорьях Баварских Альп на фоне вечнозеленого парка. Он стал моим любимым детищем. Прошло четыре года. В Берхтесгадене — это довольно близко от Бад-Рейхенхалле — начали строить резиденцию для рейхсканцлера, который соизволил самолично изобразить на ватмане, какой она должна быть. Ведь Гитлер вполне серьезно считает себя архитектором. Не знаю, быть может, в данном случае я недостаточно объективен, но этот новый дворец, появившийся в близком соседстве с моим голубым сокровищем, всегда казался мне безвкусным подобием рейхсканцелярии. Впрочем, суть не в том… Очень скоро Гитлера стало раздражать соседство старых инвалидов. По его приказу их переселили куда-то подальше, поговаривали даже, что все они были отравлены. А в конце сорокового года английские летчики, которые и теперь настойчиво охотятся за Гитлером, превратили лучшее из моих творений в руины. Стерли с лица земли то, о чем я мечтал на протяжении многих лет.