— Так вот ты, братец, какой! Я не раз про твой эскадрон слышал от наших полещуков. Они тебя неуловимым называют. Летает, говорят, этот политрук с алыми звездами на рукавах по всей Белоруссии и добре дает прикурить оккупантам.
Федор ответил сдержанно:
— В меру сил стараемся. По-кавалерийски воюем. Стремительный маневр — основа нашей тактики.
— Да, уж что-что, а маневр у тебя — дай бог, — похвалил Петров. — Мои разведчики — народ тертый — десятки раз по твоим пятам ходили, а встретиться с тобой не смогли. Возвращаются, понимаешь, и только руками разводят: черта лысого, мол, этого вьюна настигнешь, исчезает, как иголка в сене…
В партизанской бригаде Федор пробыл три дня. Ему удалось не только доложить о действиях эскадрона Центральному штабу партизанского движения, но и снестись при помощи этого штаба с командованием своего кавкорпуса. Оттуда последовало указание: в дальнейшем взаимодействовать с бригадой Петрова и, если есть возможность, сохранить как внешний облик, так и все качества боевого подразделения Красной Армии. Одновременно сообщалось, что политрук Ставров, его заместитель младший лейтенант Найденов и старшина Кривомаз награждены орденами Красного Знамени, а наиболее отличившиеся бойцы, о которых Федор доложил по радио, удостоены других орденов и медалей. Из Москвы в ближайшее время должен был прибыть специальный посланец для вручения этих наград.
Аким Петров от души поздравил Федора, пошутив при этом:
— Ты хоть сейчас не носись как угорелый, не заставляй московского товарища гоняться за тобой. Он, брат, не то что мои разведчики: обидится на твою непоседливость и увезет награды обратно в Москву.
— Зачем же их возить туда-сюда? Лучше уж вы, Аким Никифорович, разделите наши награды между своими ребятами, — отшучивался Федор.
После переговоров с Большой землей командир эскадрона стал еще требовательнее к подчиненным. Старшина Иван Иванович Кривомаз еще ревностнее следил за строевой выправкой бойцов — за тем, чтобы поясные ремни у всех были затянуты «до отказа», чтобы у каждого «сверкали як месяц ясный» и клинок, и шпоры, и обувь. А Женя Найденов, добыв кусок легкого огненно-красного шелка, выкроил из него эскадронный штандарт, на котором Тина Тихомировна вышила золотыми буквами: «За Советскую Родину».
В любую деревню, любое село, если только не требовалось предварительно выбить оттуда немцев, эскадрон вступал во всей своей красе. Впереди на гнедом белоногом жеребце ехал Федор. За ним — Женя Найденов с трепещущим, будто живой огонек, штандартом на тонком, ровном, как стрела, древке. Затем — сабельные взводы, пулеметные тачанки, небольшой эскадронный обоз. И наконец, как положено на строевом смотру, — замыкающий всадник со старшинскими регалиями.
Даже если по каким-то причинам не было возможности созвать деревенский митинг — хотя Федор считал это обязательным — и рассказать там о положении на фронтах, о своих боевых делах в тылу противника, то и тогда один только вид подтянутого, дисциплинированного советского кавэскадрона ободрял людей, исстрадавшихся в оккупации, окрылял их надеждами, оттаивал им душу.
Появились и легенды. По слухам, передававшимся из деревни в деревню, уже не полторы сотни всадников, а будто бы тысячи отлично вооруженных бойцов Красной Армии, чуть ли не три или даже пять советских кавалерийских корпусов рейдируют в Полесье.
При очередной встрече с Федором командир партизанской бригады Аким Петров сказал, посмеиваясь:
— Ну, братец, нагнал же ты фрицам страху. После твоего налета на хутор Валки четверо бежавших оттуда немецких зенитчиков напоролись на одну нашу заставу. Стали мы их допрашивать, а они от страха зубами клацают и все четверо заявляют, что фронт, мол, прорван, по тылам немецких войск носятся несметные силы регулярной советской кавалерии, все сокрушая на своем пути. Валки, по их показаниям, были атакованы целым полком. Паникуют, мать их за ногу!
— А разве это плохо? — спросил Федор, уловив в голосе комбрига какие-то странные нотки.
Петров помедлил с ответом, пристально посмотрел на чисто выбритого Федора, на его аккуратно подстриженные темные усы и проговорил задумчиво:
— В общем-то неплохо, дорогой ты мой политрук. Только знаешь, что я хотел тебе сказать?.. Не слишком ли ты гусаришь? Не заносит ли тебя с этими твоими синими петлицами, эмблемами, шпорами? Не пренебрегаешь ли нами, грешными? Вы, дескать, одно, я совсем другое. У вас, мол, колхозные привычки, колхозные порядки, а я вот выеду на своем красавце жеребце, остановлю его перед строем под красным штандартом, скомандую зычно своим молодцам-гусарам: «В ата-а-ку а-арш-а-арш!» — и мне сам черт не брат… А? Так ты рассуждаешь, товарищ политрук, или по-иному?
Федор обиделся:
— Это вы зря, Аким Никифорович. Я не исключаю свой эскадрон из числа всех прочих партизан. Скажу больше: завидую таким, как вы, вашему личному авторитету среди местного населения, вашим связям с народом, потому что вы здесь у себя дома, а я как-никак человек пришлый, можно сказать, гость. Однако делаем мы одно дело — и делаем так, как умеем, как считаем лучшим. Что касается меня, то я с первого дня окружения дал себе клятву: непременно вывести эскадрон на соединение со своими войсками как воинское подразделение, спаянное армейской дисциплиной. И этого добьюсь, Аким Никифорович. Конечно, если буду жив.
— Да нешто я тебе препятствую? — примирительно воскликнул Петров. — Действуй как знаешь. Только действуй!..
В тот вечер они договорились вместе осуществить налет на расположенные в трех больших деревнях немецкие склады оружия, горючего и провианта. Деревни примыкали к магистральному шоссе и тщательно охранялись довольно сильными гарнизонами, под единым командованием штурмбаннфюрера Фосса. Общая численность охраны достигала пятисот человек. На вооружении у нее имелись тяжелые минометы, несколько пушек и четыре танка.
Удар главными силами был назначен на четыре часа утра. Эскадрону Федора Ставрова комбриг поставил задачу: с вечера укрыться в лесу, первым атаковать деревню Опалиха и отрезать немцам пути отхода из двух других деревень, на которые обрушится бригада Петрова.
Все удалось как нельзя лучше. Бой продолжался два с половиной часа. Отряд Фосса, застигнутый врасплох, был уничтожен почти полностью. Лишь самому Фоссу с небольшой группой солдат удалось прорваться на шоссе. Там их подхватила колонна порожних грузовиков, направлявшихся на склад, но вынужденных повернуть обратно.
В самую большую из трех освобожденных деревень, где был назначен общий сбор партизан после боя, эскадрон Федора Ставрова прибыл только в девятом часу. Моросил мелкий холодный дождь. Под копытами коней чавкала жидкая грязь. На залитой лужами улице, под заборами, во дворах валялись трупы полуодетых эсэсовцев.
В толпе деревенских женщин Федор увидел опоясанного пулеметными лентами высокого парня из бригады Петрова. Спросил его:
— Где комбриг?
Парень махнул рукой в сторону церкви. Пояснил:
— Там наши хлопцы сволочь одну подловили и вздернули на телеграфный столб, на котором он, гад, больше десятка советских людей перевешал.
Одна из женщин, повязанная дырявым шерстяным платком, подошла к Федору, подняла на него заплаканные глаза и, поглаживая потную шею жеребца, добавила:
— Этот зверюка пришел до нас вместе с немцами. Откуда он взялся, бес его знает. Чутка у нас шла, что за убийство был осужден и из тюрьмы не вылезал. Ленькой звали. Чернявый такой, и вся морда волосом заросла. Немецкий комендант повязку ему на рукав повесил, два левольвера выдал, поставил начальником над всеми полицаями, и стал Ленька зверствовать: хаты грабил, молодых девчонок сильничал, двоих поранетых красноармейцев своей рукою пострелял, доченьку мою, комсомолку, на столбе возле церкви повесил…