— Подожди, милый Пьер, не ругай меня, пожалуйста. Я повторяю, что мсье Цолов очень славный, симпатичный человек. Он, конечно, разделяет убеждения красных, это видно по всему. И потом, мсье Цолов прямо сказал: «Передайте Пьеру и Максу, что встреча со мной в их интересах, что я помогу им наилучшим образом выполнить в Испании то, что они задумали».
— Хорошо, — сказал Бармин, — я посоветуюсь с Максимом. Завтра мы дадим ответ.
Через два дня они вместе с Альбером Дельвиллем выехали в Париж. Неизвестный Цолов оставил Дельвиллю адрес квартиры в одном из фешенебельных кварталов Парижа. Однако особняк, в котором жил Цолов, как в этом сразу убедились Бармин и Селищев, принадлежал не ему, а какому-то доктору, судя по фамилии, тоже болгарину. Самого доктора дома не оказалось, а Цолов принял их сразу. Высокий, плечистый, с коротко остриженной головой и живыми серыми глазами, он сразу расположил к себе и Максима и Петра, заговорив с ними на чистейшем русском языке.
— Я очень рад вашему приезду, дорогие друзья, — сказал Цолов. — Поверьте, мне действительно крайне важно было встретиться с вами.
Видно было, с Дельвиллем Цолов знаком хорошо, потому что после первых приветствий он обнял его и сказал бесцеремонно:
— Спасибо вам, что сумели уговорить князя и мсье Селищева. А теперь, если это не нарушит ваших планов, я попрошу оставить нас одних…
Французским языком Цолов владел почти так же хорошо, как русским, говорил непринужденно. Улыбался… Обижаться на этого веселого, жизнерадостного человека было невозможно. В ответ на его слова Дельвилль засмеялся, хлопнул Цолова по плечу и сказал, раскланиваясь:
— Это не совсем гостеприимно с вашей стороны, Цолов, но я с удовольствием покину вас, потому что меня ждут важные дела.
Как только Дельвилль ушел, Цолов повел гостей в столовую, поставил на стол коньяк, сыр, вазу с грушами, пригласил сесть.
— Ваш родственник, князь, довольно подробно сообщил мне о том, что влечет вас в Испанию, — сказал он, не отводя цепкого, пытливого взгляда. — Насколько я понял, вы оба, сражаясь в войсках Испанской республики, хотите, как говорится, очистить душу перед Советской Россией. Да, мне известна степень вашей вины, Селищев, я узнавал о вас, а что касается князя, то сам его возраст исключает какую бы то ни было вину перед Родиной. — Он повертел в руках рюмку с коньяком. — Мы видим друг друга впервые, и потому, вы это прекрасно понимаете, мне трудно ждать от вас полной откровенности. Тем не менее очень хотелось бы услышать, особенно от вас, Максим Мартынович, какими соображениями вы руководствуетесь, направляясь в республиканские войска Испании? — Пристально посмотрев на Максима, Цолов добавил: — Конечно, я вряд ли имею право на полную вашу искренность и откровенность, но, со своей стороны, даю вам честное слово, что не премину ответить такой же откровенностью и тотчас же расскажу о себе все.
— Мне, собственно, нечего вас опасаться, — медленно и глухо проговорил Максим. — Вся моя жизнь подвела меня к тому решению, которое я принял и которое разделил мой молодой друг Петр Бармин. Вы, Цолов — простите, я не убежден, что это настоящая ваша фамилия, — хотели услышать о пройденном мною пути. Что ж, слушайте. Я не вижу смысла что-либо скрывать.
Он выпил коньяк, закурил сигарету, несколько секунд посидел с закрытыми глазами.
— Путаной была моя дорога, — заговорил наконец он. — Кривляла она, и шел я по ней, как слепой. Войну отвоевал в казачьем полку, дослужился до хорунжего. Когда началась гражданская, кинули меня ветры к белым, так же как многих казаков. Не распознал я тогда, за какими флагами правда кроется… А вышло так, что летом семнадцатого года вернулся я с германского фронта в родную станицу, мечтал отдохнуть от окопов, от крови и вшей, с семьей пожить. По приказу атамана Каледина донские казачьи полки должны были в то лето двигаться на Петроград, чтобы помочь генералу Корнилову взять власть, но почти никто из нас не пошел…
Цолов внимательно слушал Максима.
— Ну а дальше что было? — спросил он.
— Дальше офицеры атамана Краснова, который формировал Донскую белоказачью армию, приволокли меня и троих моих одностаничников в Новочеркасск, и оказался я у белых, — сказал Максим. — В июне девятнадцатого года был тяжело ранен пулей в грудь, долго, больше года, лежал в госпитале. При наступлении красных госпиталь эвакуировали в Севастополь, а потом в Турцию.
Пока Максим говорил, Бармин с нескрываемым сочувствием наблюдал за ним. Густая седина в волосах Максима, худые, обтянутые смуглой кожей скулы, лихорадочный блеск карих глаз, хрипловатый голос, дрожь рук, особенно заметная, когда Максим подносил к пересохшим губам рюмку, — все выдавало крайнее его волнение.
С не меньшим вниманием следил за Максимом и тот, кто назвал себя Цоловым. Он то придвигал поближе к Максиму сигареты и зажигалку, то осторожно, понемногу, подливал в его рюмку коньяк.
— Вот и получилось так, что уже шестнадцатый год я не вижу родную землю, единственную дочку, — после долгого молчания сказал Максим. — Жена умерла там, в России, от чахотки, дочку призрели и воспитали родичи… А что за эти шестнадцать лет довелось мне испытать тут, на чужбине, не приведи господи видеть никому. И голодал я, и батраком был, лесорубом. И к расстрелу меня приговаривали мои же однополчане, белые офицеры.
— За что же? — спросил Цолов.
— Можно сказать, ни за что. За то, что в книжке своей записной — была у меня такая книжечка, вроде дневника, — я написал, что завидую, мол, тем, кто там, на Родине, строит новый мир, и жалею, что не доведется мне с ними строить… Долго просидел я в темном погребе, дожидаясь смерти, да, видно, на роду мне не была написана такая смерть. Болгарские коммунисты узнали, что в Тырново подручные генерала Кутепова приговаривают к смерти людей, и сделали запрос правительству: почему, дескать, это безобразие происходит на болгарской земле. Ну, после этого запроса вывели меня из подвала и отпустили на все четыре стороны…
Максим поднялся, замолчал. Молчали и те, кто его слушал. Он походил по просторной столовой, затянулся крепкой сигаретой, сел снова.
— Где только я не был за эти годы! Побывал на Аляске и даже в американской тюрьме. Из Польши, если бы не убили там в это время советского посла Войкова, мне, может, посчастливилось бы вернуться в Россию, ведь я уже ходил в советское посольство, заполнил все нужные бумаги. Теперь я хочу одного: кровью своей искупить вину перед Советской властью. А если доведется остаться в живых — обнять дочку на родной земле.
Охватив руками колено, Максим замолчал.
— Все, что рассказал сейчас Максим Мартынович Селищев, мне давно известно, и я сочувствую ему, — поглядывая на старшего своего товарища, сказал Петр Бармин. — Те же мысли и те же стремления одолевают и меня. Правда, в отличие от моего старшего друга в годы гражданской войны в России я был мальчишкой, ни в каких армиях не служил и никакой личной вины за собой не чувствую. Но меня давит вина всех князей Барминых, вина моего отца — белогвардейского генерала. Вот поэтому я и хочу разделить судьбу Селищева в Испании.
Цолов молча разжег серебряную спиртовку, сварил кофе, разлил его по чашкам, присел к столу.
— Я благодарю вас за откровенность, — сказал он, — и не могу не ответить вам, дорогие друзья, такой же откровенностью. — Тщательно подбирая слова, понизив голос, он заговорил медленно и жестко: — Никакой я не Цолов. Не удивляйтесь. То, что я болгарин, — это правда. Но фамилия у меня другая. Не удивляйтесь, если скажу вам, что и коммерция и представительство здесь, во Франции, от известной болгарской фирмы — далеко не основное и не единственное мое занятие. Поверьте, у меня есть цели поважнее, чем рекламирование розового масла и оформление сделок с французскими коммерсантами…
Бармин и Селищев смотрели на него, что называется, во все глаза, а он продолжал спокойно:
— Мне доверено представлять здесь, разумеется представлять неофициально, ту самую землю, то государство, куда вы, товарищи, хотите вернуться. Не скрою, что мое доверие к вам не случайно: вся ваша жизнь была мне известна до встречи с вами, известна из очень точных источников. Именно поэтому я и попросил мсье Дельвилля устроить эту встречу…