Пряча от Долотова запавшие, полные тоски глаза, Бухвалов говорил виновато:
— Вот видал я в совхозе новую машину. Называется — трактор «фордзон». Сама и плуги таскает, и сеялки. Дали бы нам в коммуну одну такую машину, чтоб людям труд облегчить, может, и не поутекали бы с наших позиций…
Под конец Савва попросил Долотова:
— Некуда мне теперь податься, Григорий Кирьякович, и стал я таким, вроде тяжело меня поранили. Может, вы мне работенку подходящую дадите?
— Поживи немного в Пустополье, а потом мы тебя пристроим куда-нибудь. Через месяц-полтора виднее будет.
Бухвалов подумал:
— Придется ждать, ничего не сделаешь…
После первомайских праздников Долотову сообщили, что он выдвигается на должность председателя Ржанского уездного исполкома и ему надо подготовить волость к сдаче. Вместо него волисполком должен был принять Флегонтов.
Хотя намеченный день отъезда Долотова из Пустополья приближался, работы у него прибавлялось. С утра до вечера в его кабинете толпились люди. Они приходили с просьбами, жалобами, заявлениями, во всем этом надо было разобраться, и Григорий Кирьякович целыми днями беседовал с посетителями, вызывал сотрудников, читал с карандашом в руке вороха бумаг, отвечал на длиннейшие запросы из уезда.
Не раз, особенно в бессонные ночи, он спрашивал себя: «Что же нам все-таки больше всего мешает? Почему крапивинские мужики уродуют свои поля? Почему распалась коммуна? Почему во многих селах неприглядные, облупленные школы? Разве у нас нет глины, нет известки, синьки? Почему в сельсоветах, в волисполкоме неделями, а то и месяцами залеживаются бумаги, от которых зависит человеческая судьба?» Он задавал себе десятки таких вопросов и, мучительно ища ответа, приходил к заключению, что основная причина всего, самое главное, от чего зависят и успехи, и недостатки, — люди.
«Да, да, люди, — повторял Григорий Кирьякович, ворочаясь в, постели. — Люди определяют все. А люди у нас разные. Бухвалов правильно говорит: одни вкладывают в работу всю душу, отдают себя делу без остатка, другие жмутся, семенят, где-то в стороночке хихикают в кулак».
Как-то Григорий Кирьякович поделился своими мыслями с Маркелом Флегонтовым. Тот пожевал губами и прогудел:
— От этого никуда не денешься, Гриша! Так или иначе, а приходится нам строить социализм с теми людьми, которые есть. А они ведь не ангелы с белыми крылышками, у них у многих какой-нибудь изъянец: один в бога верит, другой жену бьет, третий прибрехнуть любит, четвертый — поглядишь на него — кругом добрый человек, и честный, и работящий, а копни его поглубже — и у него отыщешь какую-нибудь зазубринку, хоть и маленькую, но отыщешь…
Флегонтов погладил ладонью колючие усы, стал ходить, тяжело ступая, по комнате.
— Я вот скажу тебе по совести, Григорий: перехожу я сюда, в волисполком, и на душе вроде легче. А почему? Потому что освободят меня от моей партийной должности, и пойду я по старой памяти хозяйством заниматься. Может, подучусь немного, тогда, конечно, другой разговор. А сейчас, брат ты мой, нету у меня ни разума, ни умения. Веришь ли, Григорий, до зари сижу над книжками, пальцем вожу по каждой странице, а спроси меня, что такое госкапитализм, или же стабилизация, или всякие там инфляции, перманентные революции, про которые спор идет до сегодняшнего дня, — буду я перед тобой стоять как баран перед новыми воротами… Вот тебе, Гриша, и ангел с крылышками: чистейший пролетарий, шахтер, член партии с шестнадцатого года, красногвардеец, вроде не алкоголик, не лодырь, а зазубрина есть, и притом немалая, — темный человек, неграмотный, с тяжелым мозгом! Куда ж ты его денешь? На свалку выкинешь? Или сызнова партийно-руководящую должность ему предложишь? Так он обратно ошибок тебе наделает, как с этим обормотом Резниковым.
— Кстати, что с Резниковым? — спросил Долотов. — Говорят, в губкоме на днях разбирали его дело.
— Чего там Резников! — махнул рукой Флегонтов.
— Что?
— Хотели его взять в губернию, да не взяли, оставили секретарем укома. Так-то, Григорий, — закончил Флегонтов, — наш Резников тоже ангел с крылышками. Видал, какая у него зазубрина оказалась? Кажись, за версту разглядеть можно. Значит, мы не умеем еще определять человека, на слово ему верим, а это к добру никогда не приводит…
«Маркел прав, — думал Долотов, — мы обязаны знать людей. Без этого мы будем топтаться на месте или двигаться вслепую…»
С острым интересом, с жадным любопытством стал он присматриваться к людям, которые его окружали в исполкоме, в волости. У каждого из них была своя жизнь, мало известная или неизвестная другим; многие стороны этой жизни, как бы ни скрывали люди, угнетали, мучили их или, наоборот, доставляли им радость, но незаметно приносили вред другим и портили дело. Так, Долотова часто злило выражение равнодушной покорности в глазах секретаря исполкома Шушаева, молчаливого, больного астмой старика, который зиму и лето ходил в стоптанных валенках, почти ни с кем не разговаривал, а на любое замечание отвечал протяжным, хриплым вздохом. Потом Долотов узнал, что у Шушаева тридцатилетний разбитый параличом сын, что этого калеку кормят с ложечки и терпеливо, многие годы, ждут его смерти… Когда Долотов узнал об этом, он побывал у Шушаева в доме и увидел горластого, требовательного парня-паралитика, услышал, как он тиранически командует отцом и матерью. Григорию Кирьяковичу стало стыдно за те раздраженные замечания, которые он часто делал старику в исполкоме.