Колоколов. «Что-то»… Вернулись партизаны, митинг, праздник, Старостин, друзья…
Глаголин. Нет, я пришел за планом города. Тут у меня отражена вся картина нашей Помпеи. Теперь нельзя сидеть в подвале. Сейчас со Старостиным определим, где временно селиться. Я саперов у штаба Армии выпросил… немного дали. Вы Гололоба видели?
Колоколов. Чудной он… «Я, — говорит, — обязан с каждым моим партизаном попрощаться». Ну и… сами понимаете. Считайте: если дать в среднем на каждое прощанье полчаса, то сколько же времени займет вся эта операция?
Глаголин. Пускай прощается, это святой обычай воинов. Пускай гуляет — заслужил. И вы знаете, ведь Гололоб мой первый заместитель. (Уронил газету, свертывая план города.)
Колоколов. Гололоб… (Подумал.) Старостин, конечно, лучше нас знает Гололоба. Два с половиной года вести войну в лесах — серьезная проверка человека.
Глаголин (взял свой план города). Знает, знает… Вы слыхали, как он Симочку охарактеризовал? Пример высокой личной моральной чистоты, бесстрашия, непокоримости. Все это нас касается, и непосредственно. Я спрашиваю, где Симочка? А вы молчите.
Колоколов (хмуро). Молчу… А что скажешь? С того самого дня, когда вы меня отхлестали, я больше Симочку не видел.
Глаголин. И не пытался видеть?
Колоколов. И не пытался.
Глаголин. Плохо же я вас хлестал…
Колоколов. Может быть, мне тяжелей, больней, чем кому бы то ни было.
Глаголин. «Тяжелей, больней»… Уж если говорить о боли, то… (Увидел газету, быстро поднял с пола.) Вот… истинное человеческое несчастье. Подумайте, один портрет жены нашелся… единственной любимой женщины, и где он красуется! В грязном фашистском листке!
Колоколов. Георгий Львович, давайте уничтожим эту газету!
Глаголин. Как? А портрет…
Колоколов. Зачем он вам?
Глаголин. Я сделаю с него другой портрет — большой, красивый.
Колоколов. Портрет… после того… Оставить портрет женщины после того, как эта женщина публично отреклась от вас, от родины! Нет, вы меня простите, это странная какая-то болезненная слабость.
Глаголин. Эх, милый юноша, вы неудачно прокурорствуете. Да как вы можете судить о слабости, о силе человеческой души, когда вы в три минуты потеряли веру в свою невесту… а ведь все мы так и считали, что Симочка ваша невеста. Теперь вы мучаетесь, места себе не находите, какая же это сила? Статейку эту я перечел тысячу раз и тысячу раз передумал нашу с женой жизнь, — вы лишь вообразите, какая это страшная работа мысли!.. Не раздумья, не лирические воспоминания, а точное, последовательное изучение двадцатилетней жизни с женщиной. Это сила сопротивления души, которая мне говорила: ничему не верь, что здесь написано. Теперь я навсегда свободен от этой боли, ничему не верю. Если такие люди изменили, то я должен перестать верить в самого себя.
На пороге — Нона.
Так что газетка эта меня больше не волнует. Сохраните ее, мы сделаем портрет. Не знаю, может быть, Надежда Алексеевна погибла, но память о ней будет чистой и… довольно! Слышать не хочу о боли, тяжести. Довольно. Если меня будут спрашивать, — скоро вернусь. (Уходит.)
Колоколов (один). Вот и думай и учись, как жить… (Держит в руках газету.)
Входит Нона.
Нона. Давно пришла (подчеркнуто) по вашей просьбе, но вы беседовали с Глаголиным, я не хотела мешать. Я вас не приветствую, мы не так уж хорошо знакомы.
Колоколов. Садитесь. Ваши приветствия меня не занимают.
Нона (стремительно, почти крик). Покажите мне газету! Скорее дайте посмотреть. Я боюсь.
Колоколов (насмешка). Чего вы боитесь? Вы до сих пор всех уверяли, что ничего на свете не боитесь.
Нона (резко). Не боюсь и не боялась, но тут совсем другое дело. Вы еще не знаете, какое оно важное. Мне только надо посмотрть, что за газета, что за лицо я увидела.
Колоколов (с недоверием). Посмотрите, если так.
Нона (берет газету и только взглянула на портрет). Надежда Алексеевна!.. Значит, она жена Глаголина…
Колоколов. Да, жена Глаголина…
Нона. Ему же надо сказать все… (Вскакивает.)
Колоколов. Стойте! Чему же тут удивляться?
Нона. Но ведь ни я, ни Симочка понятия не имели, что эта женщина — жена Глаголина. Мы знали, что она тюремный врач, подпольщица и все.
Колоколов. Подпольщица?
Нона. Боже мой, конечно. Работала у немцев по специальному заданию, выступала на их собраниях, писала разные статьи, а когда подпольную организацию немцы захватили, Надежда Алексеевна осталась одна… Я не могу вам много рассказывать, может быть не имею права, но я клянусь вам своей жизнью, что это так.