— Дядя Лука, заведи арестованную! — закричал Длугач.
В комнату, тихонько подталкиваемая Лукой, вошла женщина, повязанная обрывком клетчатой шали. Ей было лет тридцать, не больше, но голод и нужда уже надломили ее силы, притушили глаза, избороздили морщинами лицо.
— Присядь на лавку, Степанида, — не поднимая головы, сказал Длугач.
Простучав подкованными железом солдатскими сапогами, женщина послушно села на лавку. Рядом с ней присел дядя Лука с тонкой вербовой палочкой в руках.
— Где твой хозяин, Степанида? — спросил Длугач.
— Нету у меня хозяина, — равнодушно ответила женщина.
— А где ж он?
— Не знаю, угнали его прошлый год.
— Кто угнал? Белые? Красные?
Степанида тупо уставилась на председателя, тронула пальцами бахрому шальки.
— Откель я знаю, какие они? Приехали в деревню, пошли по избам и зачали мужиков, которые остались, угонять. Так и моего угнали.
Свернув цигарку, Длугач чиркнул медной, сделанной из патрона зажигалкой, положил зажигалку рядом, негромко постучал ею по столу:
— А дитё у тебя от кого нашлось? От хозяина или же от кого другого? Сколько времени дитю? В каком месяце оно нашлось?
Не опуская пустые, утерявшие блеск глаза, женщина вытерла ладонью сухие губы.
— Дитё от другого.
— От кого же именно?
— Его тоже нету, белые угнали, — сказала женщина.
Сквозь заиндевевшее окно было видно, как раскачивались под ветром ветки акаций. В круглой железной печурке, рассыпая искры, потрескивали сырые дрова. Одно поленце упало на пол, зашипело. В комнате запахло дымом. Женщина поднялась с лавки, стуча сапогами, подошла к печке, сунула дымящееся поленце и села на место. И все трое мужчин вздохнули, потому что в каждом движении женщины — в том, как она присела на корточки, как быстро и ловко взяла полено, как незаметно вытерла пальцы о подол черной юбки, — было привычное, домашнее, мирное, очень далекое от того, о чем надо было сейчас говорить.
— Ну ладно, — сказал Илья Длугач, — теперь ты расскажи, гражданка Хандина, как это у тебя получилось с дитём.
И, словно боясь, что женщина снова будет отпираться, Илья толкнул локтем Дмитрия Даниловича:
— Вы, товарищ фершал, объявите ей свое заключение.
Дмитрий Данилович придержал ладонью щеку, закряхтел от боли и в упор взглянул на женщину:
— Ребенок ваш помер… от удушения. Его накрыли одеялом или подушкой и…
Степанида шевельнула ногой, зажала в коленях ладони бессильно опущенных рук, провела языком по сухим губам.
— Ну да… подушкой, — безвольно согласилась она.
— Для чего же это? — растерянно спросил Длугач.
Женщина равнодушно посмотрела в окно.
— Я уже шесть дней голодная, — сказала она, — молоко у меня в грудях пропало, а дитё скулит и скулит… цельными ночами…
— Эх ты, горе горькое! — вздохнул дядя Лука.
Под окном раскачивались ветки акаций. Погромыхивая ведрами, по снегу пробежала босая девчонка в драном отцовском тулупе. Жалостливо глядя на женщину, постукивал палочкой дядя Лука.
— Ладно, — махнул рукой Длугач, — замкни ее и дай ей кусок хлеба, а завтра отправим в волость, пускай судят…
С тяжелым чувством возвращался домой Дмитрий Данилович. «Просвета не видно, — думал он, — и с каждым днем все хуже и хуже. Где ж тот эшелон, о котором говорил Долотов? Не дошел, видно, до нас и не дойдет…»
Сами Ставровы были на волосок от смерти. Большую часть конского мяса они обменяли на жмыхи, соль, керосин. Другую часть Настасья Мартыновна тайком отдала соседям, у которых были больные дети. Стаканами, пригоршнями, ложками она раздала и кукурузу, которую привез с хуторов Дмитрий Данилович. В ставровском доме снова стало пусто.
И вероятно, тот день, которого все боялись, давно наступил бы, если бы не Настасья Мартыновна.
Никто не знал, откуда берутся силы у этой сухой невысокой женщины, то плачущей, то смеющейся, вечно бегающей, непоседливой и суетливой. Впопыхах накинув платок, жидковатое на вате пальтишко, Настасья Мартыновна исчезала с утра. Никто не знал, где она ходит и что делает. А она, увязая в сугробах, тяжело дыша, кашляя, бегала по деревням, заглядывая в каждую избу: там искупает ребенка и поговорит с больной матерью; там поставит клизму какому-нибудь больному старику; там уберет в избе, истопит печь, принесет воды. И все это Настасья Мартыновна делала живо, приветливо, как могла утешала больных, умирающих. Она мгновенно узнавала имена и отчества незнакомых людей и разговаривала с ними так, точно знала их много лет.