В числе своих соратников Савинков назвал многих: генералов Булак-Балаховича и Глазенапа, Перемыкина и Каппеля, есаула Яковлева и полковника Свежевского, крупных и мелких бандитов, которые бродили с отрядами по Советской России, поджигали города и села, убивали, вешали людей, пускали под откос поезда, бесчинствовали, грабили, воровали. В одном ряду с этими разнузданными головорезами Савинков назвал тех иностранных деятелей, которые вдохновляли его, тех, кто видел в нем, Савинкове, будущего диктатора России и щедро снабжал его оружием, обмундированием — всем, что было необходимо для борьбы, лишь бы только поставить русский народ на колени, захватить русскую нефть, русский хлеб, русский лес…
— Это чудовищно! — воскликнул корреспондент маститой европейской газеты. — Я не могу отделаться от мысли, что чекисты силой заставили Савинкова давать такие сногсшибательные показания…
Приятель корреспондента, неутомимо щелкавший портативным «кодаком», качнул головой:
— Вряд ли. Во всяком случае, я не советую вам писать об этом.
— Почему?
— Потому, что это неправда. Разве насилием можно вызвать подобное красноречие? Нет, друг мой, могу вас уверить, что Савинков ничего не боится. Вы сами видите, что председателю суда почти нечего делать: подсудимый предугадывает все вопросы.
Савинков рассказывал о встречах с европейскими правителями, о духовном оскудении белогвардейской эмиграции, о своем глубоком разочаровании и неверии в правоту того жестокого, кровавого дела, которому он служил и которое преследовало единственную цель: свержение Советской власти и установление господства иностранных капиталистов над русским народом.
Когда председатель суда предоставил подсудимому последнее слово, в зале наступила гробовая тишина. Савинков некоторое время молчал, потом заговорил глухо и сдержанно:
— Я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Вы видели, что на следствии я не старался ни в какой степени уменьшить свою ответственность или возложить ее на кого бы то ни было другого. Нет. Я глубоко сознавал и глубоко сознаю огромную меру моей вины перед русским народом, перед крестьянами и рабочими… Судите меня как хотите и делайте со мной что хотите. Но я вам говорю: после тяжкой и долгой борьбы против вас, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие и многие другие, я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовками за моей спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакую другую.
Савинков замолчал, и председатель суда, видя, что подсудимый продолжает стоять, спросил его:
— Может быть, вы желаете еще чем-нибудь дополнить ваши объяснения?
— Нет, — сказал Савинков, — я ничего не имею больше сказать, ничего не имею больше прибавить…
Савинков сел. Председатель наклонился к члену суда, потом к другому и сказал:
— Объявляю судебное следствие законченным.
Председатель посмотрел на часы — был девятый час вечера — и проговорил громко:
— Суд удаляется для вынесения приговора…
В зале застучали отодвигаемые стулья. Подсудимого увели в боковую дверь, но публика не расходилась. Хотя почти все, кто присутствовал на суде, были уверены в том, что Савинкова ждет расстрел, многие сомневались и высказывали предположение о возможном помиловании. Особенно горячился при этом смуглый широкоплечий человек в рабочей блузе. Он говорил сердито, возбужденно, размахивая большой рукой и прикасаясь к плечу то одного, то другого соседа:
— Бросьте голову мне забивать! Я и без вас знаю, что Савинков первый наш враг. Мне не раз доводилось вылавливать его бандитов. И все же расстрел его не вызывается необходимостью.
— Что ж, по головке его погладить? — Соседи пожимали плечами.
Широкоплечий человек настаивал на своем:
— Пролетарская власть — сильная власть. Ей незачем карать смертью врагов, сложивших оружие. Это вам не гражданская война. Сейчас другое время. Сейчас помилование такого врага, как Савинков, всем покажет силу нашего государства.
— Слышали, что говорит этот демагог? — с насмешкой спросил иностранный корреспондент. — Я убежден, что судьи разочаруют его и вынесут смертный приговор.