2.
Борода его билась тугим огнем
На упорном черном ветру.
И от глаз его было светло, как днем.
И пылали скулы в жару.
Ты, Илья-Пророк, ты два уволок… —
А и кто же нам их вернет?.. —
Эх, старик, ведь наш прогнил потолок,
Наш порог обратился в лед.
В перекрестье таких проходных дворов,
Где секрет — остаться живым, —
Ты пророчил:
— Будет жива Любовь, —
И глотал сигаретный дым.
Во застольях таких золотых дворцов,
Где цианистый калий пьют,
Ты кричал:
— Да будет в конце концов
Над убийцами — Страшный Суд!
А сейчас ты стоишь, весь в пурге-снегу,
Тьму жжешь рыжею бородой,
И речешь:
— Прости своему врагу,
Старый царь и раб молодой!
Протяните руки друг другу — вы,
Убивающие в упор.
Возлюбите крепко друг друга вы —
Богомаз, офицер и вор!
Я пророчу так: лишь Любовь спасет.
Чтобы мир не пошел ко дну,
Чтобы не обратился в Потопный плот —
Возлюби, Единый, Одну!
Мы погибнем, чтобы родиться вновь.
Мы себя под топор кладем,
Чтобы так засверкала в ночи — Любовь:
Проливным, грозовым огнем!
О, заплачьте вы надо мной навзрыд.
Я — Пророк. Мой недолог век.
А сейчас — Колесница моя горит,
Кони бьют копытами снег.
И, доколе не взмыл от вас в небеса,
Под серебряный вой пурги,
Говорю: распахните настежь глаза,
Хоть глаз выколи, хоть — ни зги.
И прозрите — все. И прозрейте — все.
И прощайте… — мой вышел срок… —
Спица огненная в живом Колесе,
Рыжеусый Илья-Пророк.
ИОВ
Ты все забрал.
И дом и скот.
Детей любимых.
Жен полночных.
О, я забыл, что все пройдет,
Что нет великих царств бессрочных.
Но Ты напомнил!
И рыдал
Я на узлах, над коркой хлеба:
Вот скальпель рельса, и вокзал,
Молочно-ледяное небо.
Все умерли…
Меня возьми!
И голос грянул ниоткуда:
— Скитайся, плачь, ложись костьми,
Но веруй в чудо,
Веруй в чудо.
Аз есмь!..
И ты, мой Иов, днесь
Живи. В своей России. Здесь.
Скрипи — на милостыню старцев,
Молясь… Все можно перенесть.
Безо всего — в миру остаться.
Но веруй!
Ты без веры — прах.
Нет на земле твоих любимых.
Так, наша встреча — в небесах,
И за спиною — два незримых
Крыла!..
Вокзал. Немая мгла.
Путь на табло?.. — никто не знает.
Звеня монистами, прошла
Цыганка. Хохот отлетает
Прочь от буфетного стола,
Где на стаканах грязь играет.
И волчья песня из угла:
Старик
О Будущем рыдает.
ПИР ВАЛТАСАРА
Содвинулись медные круглые чаши
Над бедным, в газетах, столом.
Вот гулкое, куцее счастие наше —
Общага, наш временный дом.
Общага, и кружево пены, бутыли,
Селедка на рвани бумаг —
И, юные, мы среди песни застыли,
Друг друга почуяв впотьмах.
Какие там юные!.. — Грудь моя сыном
В те годы отпита была…
И двум сыновьям во квартирных теснинах
Мерцали твои зеркала…
Какие там свежие!.. — Галочьи лапы
Морщин, недоступных глазам,
И — вниз по годам, по соленому трапу,
Не ведая, что ахнет там…
Подобно то было небесному свету.
Тугое мужское лицо
Катилось в меня искрометной планетой,
Огнями сжималось кольцо.
А то, что златое колечко блестело
Меж черных мозолей и вен… —
Вот тело мужское.
Вот женское тело.
И жизнь- за секунду — взамен.
И как мы над жирной лазурной селедкой,
Над звоном стакана в пиру
Друг к другу рванулись!
Эх, век наш короткий!
Эх, вечное наше: «Умру!..»
Но ясная песня цвела и кричала
И в щеки нам била, как снег:
«Любите друг друга, начните сначала
Бровей ваших нежность… и век…»
И под общежитскую злую гитару
Мы друг через друга текли —
И маслом кухонным,
и детским пожаром,
И кровью небес и Земли,
И шепотом писем, похожих на воздух,
Что — из кислородных резин, —
И слезы всходили, как кратные звезды,
Над нитями наших седин!..
Улыбкой, дыханьем смыкались, впивались,
Сливая затылки, ступни…
Мы только глядели. Мы не целовались.
Мы были в застолье одни.
И замер гогочущий пир Валтасара.
И буквы вкруг лампы зажглись
Табачные, дымные…
Я прочитала.
И солью глаза налились.
Ты тоже те буквы прочел… Содрогнулся…
Но все! Пропитались насквозь
Друг другом! Дотла!.. И ты мне улыбнулся,
И остро коснулся волос…
А кто-то селедку норвежскую резал!
А кто-то стаканы вздымал!
И, пьяный, безумный, больной и тверезый,
Всей песней — всю жизнь
обнимал.
ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУ
Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук
Колес, и бисеринки слез, и банный запах рук!..
И тамбур куревом забит, и зубом золотым
Мерцает — мужики-медведи пьют тягучий дым…
А я сижу на боковой, как в бане на полке.
И чай в одной моей руке, сухарь — в другой руке.
И в завитсках табачных струй из тамбура идут
Два мужика бритоголовых — в сирый мой закут.