Могильщик покрывает мертвеца белой тканью и какое-то время стоит, расставив ноги, рядом с ним, готовясь вылезти из могилы. Упершись руками о край ямы, он поднимает глаза кверху и начинает искать, куда бы выпрыгнуть. Участники похорон отходят в сторону, освобождая ему место, и тут… Его взгляд снова натыкается на икры вдовы.
Белая ткань, которой накрыли покойника, навечно отделяет его от жены. Этого момента вдова ждала всеми фибрами своей души, и именно для него она берегла главные свои слезы, крики и обморок. Она бросается к могиле и дает волю своему горю. Стонет, пытается упасть, хочет прыгнуть в могилу, присоединиться к своему мужу, но ее хватают, поддерживают, обнимают, как бы говоря ей: «Что ты? Тебе нельзя этого делать!» — а она будто бы сердится на них, затрачивая много душевных сил на то, чтобы убедить себя, что действительно сердится, и кричит: «Дайте мне уйти к моему мужу! Мне нечего делать в этом мире одной!» Кто-то из присутствующих тихо шепчет ей: «Ты не одна, ты не одна». А вдова настаивает: «Я одна, я одна». Но ясно, что победа на ее стороне, ибо она кричит и трясется, в то время как утешающий ее чувствует себя неловко. Ему стыдно и за самого себя, и за вдову. Он понижает голос и опускает голову. Роль у него очень незавидная. Все это ему осточертело. Во рту неприятный вкус. С огромным удовольствием он столкнул бы вдову в могилу, как, впрочем, и всех остальных присутствующих, а в живых оставил бы только одну девчушку, племянницу умершего, ибо эта девчушка, рыдающая возле могилы, уткнувшись в руку матери, вызывает у него сексуальное желание.
В то время как могильщик, стоя в яме, разглядывает икры вдовы, а та вопит и пытается спрыгнуть вниз, со дна могилы доносится тихий вопль покойного:
— Жена моя, не оставляй меня в могиле одного! Не покрывай меня землей только потому, что я так ослаб. На кладбище, конечно, полно мертвых мужей, но не надо подражать другим подлым вдовам. Я обращаюсь и к тебе, и ко всем остальным: заведите новый обычай, перестаньте нас хоронить! И начните с меня. Нехорошо, если ты в присутствии посторонних будешь бросать в меня землю, когда я совершенно бессилен. Признай, что это нелепо и не свойственно верной жене. Жена моя, почему ты не остановишь похороны, не отправишь всех присутствующих по домам, не возьмешь меня на руки, не отнесешь в дом, который, между прочим, купил тебе я и в котором ты якобы хотела жить со мной, пока у меня были хоть какие-то силы и я держался, чтобы не умереть? И дня не прошло с момента моей смерти, а ты уже нетерпеливо сбрасываешь меня в яму, и делаешь это так же уверенно и элегантно, как, просыпаясь по утрам и сидя возле зеркала, с задом, размягченным от долгого лежания на теплой постели, ты втыкала себе в волосы заколку, в то время как я с обожанием смотрел на твою спину, фигуру, движения твоих ребер и позвоночника и был благодарен тебе за это, как будто все эти части тела были твоим личным достижением, подарком к нашей свадьбе. Я никогда — слышишь, никогда! — не осмеливался даже и подумать о том, чтобы спину твою или, скажем, зад, так же как и любую другую часть твоего тела, похоронить в земле. Наоборот, я думаю, что если и существует что-то связанное с источником жизни, с вечностью, так это твоя плоть. Во что я верил? В Бога? Нет. Я человек простой, и у меня не было сил представлять в своем воображении вещи, которых нельзя увидеть глазами. Мне это не доставляло никакого удовольствия. Я верил в маленькие, простые и мягкие сущности, апофеозом которых были части твоего тела. Поэтому, когда я говорю, что видел в твоей плоти источник жизни и полномочного представителя твоей личности, я выражаю те истинные чувства, кои испытывал, когда ты приближалась к кровати, чтобы рухнуть на нее, или когда отходила от нее, чтобы подмыться. Я всегда искренне считал, что движения твоих бедер — это огромная верховная сила, и мне кажется, что, помимо всего прочего, я умер из-за того, что, не в силах перенести эти чувства, слишком разволновался, что и привело в конце концов к разрыву моего сердца. Нет, я не пытаюсь выиграть время. Но даже если ты решила окончательно похоронить меня, скажи, почему тебе так не терпится? К чему такая спешка? Куда подевалась твоя пресловутая лень? Куда ты так торопишься? С кем ты пойдешь домой? Я теперь ничем не распоряжаюсь, и от меня ничто не зависит. Я не могу повлиять даже на самые мельчайшие события и не имею доступа к информации. Кто поручится, что твои бедра не прижмутся в такси к коленям соседа? Он, конечно, может быть широкоплечим и хорошо одетым, но даже если он будет сгорбленным и старым, ты все равно будешь благодарна ему за то, что он дышит. Не рассказываешь ли ты ему о позоре моей смерти? Не от этого ли он чувствует себя широкоплечим? Я так сильно завишу от тебя, я так беззащитен. Больше, чем когда был младенцем. Тогда я мог, по крайней мере, горько плакать, а сейчас не могу издать ни звука. Не истолковывай неправильно тишину, царящую на кладбище в целом, и мое молчание, в частности. В действительности это не тишина, а долгий, протяжный вой, которого просто не слышно. Ибо печаль, его порождающая, неописуема. Вот что значит смерть. И с этой точки зрения ты действительно победила, ибо смерть для нас — это вечное мучительное лежание на спине и невозможность привлечь ваше внимание к нашему вою. О, жена-победительница! Помни меня, жена! Помни меня! Я испытываю сейчас ужасные чувства. Обещаю тебе вести себя хорошо. Скоро я перестану сердиться и не буду более расстраиваться из-за того, что ты покрыла меня землей. Постепенно я смирюсь. Только прошу тебя, не забывай меня. Если можно, вспоминай меня ясно, четко и на красивом фоне. Делай это с приличествующей печалью и помни обо мне только хорошее, высоконравственное. Когда будешь оставаться одна, постарайся не забывать прикосновений моей руки и моего шепота. А главное, вспоминай меня почаще. Если же не получится вспоминать, то, по крайне мере, чувствуй, что тебе чего-то недостает. Твой бесконечно тебя любящий похороненный тобою муж.