«Черт бы побрал такую победу», — подумала Романецка, поднялась, хромая, по ступенькам и уселась на заднее сиденье. Но тут она с удивлением увидела, что Ищель не зашел следом за ней, а остался стоять на остановке и уже поднял руку, чтобы попрощаться. Ищель действительно не собирался садиться. Он хотел сделать вид, будто немножко замешкался, и надеялся, что нетерпеливый водитель закроет дверь и уедет, унося с собой Романецку из его жизни навсегда. Но водитель почему-то оказался терпеливым и ждал, пока Ищель сядет в минибус, считая это, по-видимому, чем-то само собой разумеющимся. Рука Ищеля, уже поднявшаяся было, чтобы помахать на прощание, застыла в воздухе. Он опустил ее, взобрался по ступенькам, прошел в конец минибуса и сел. Романецка посмотрела на него испытующим взглядом и сказала:
— Вы собирались остаться?
— Мне показалось, что больше нет свободных мест, — сказал Ищель тихим голосом, точно пойманный с поличным дезертир, и полез в карман за деньгами. Сидевший рядом ребенок с любопытством посмотрел на него, как будто Ищель был каким-то удивительным существом, подобного которому он раньше никогда не встречал. Ищель покраснел, протянул деньги водителю, взглянул на мальчика и увидел, что тот тоже был уродом. Уши у него не прилегали к черепу, как у всех нормальных людей, а оттопыривались и торчали перпендикулярно к голове, словно птичьи крылья. «Ничего, ничего, малыш, — подумал Ищель, — ты еще в жизни настрадаешься». От этой мысли ему немного полегчало.
Выйдя из минибуса, они молча направились к дому Романецки. Романецка прихрамывала, а Ищель время от времени запрокидывал голову и зевал. Возле подъезда Романецки они остановились.
— Ну что ж… — сказал Ищель.
Оба они прекрасно знали, что больше не только никогда не назначат друг другу свидания, но и, возможно, вообще никогда не встретятся. Между ними так и не разгорелась любовь, не возникло ни малейшей взаимности. Никакая связующая нить не протянулась от одного сердца к другому. И даже трусы у них, так сказать, не увлажнились. Два непроницаемых и замкнутых на себя тела лишь сухо потерлись друг о друга.
— Ну что ж, — сказал Ищель еще раз. Каждое его «ну что ж» было сухим и хрустело, как таракан под подошвой ботинка.
Романецка поняла, что свидание закончено. Больше ей не удастся заставить его потратиться. Догорел и угас еще один бессмысленный субботний вечер. Жалко. Боже, как жалко. Ее сердце сжалось, и она спросила:
— У вас, случайно, нет телефонного жетона?
— Зачем вам жетон? — удивился Ищель. — Ведь вы уже дома. В квартире у вас наверняка есть телефон.
Романецке стало стыдно, и она покраснела. Не сказав больше ни слова, она повернулась и зашла в подъезд. Как мелочно это было — пытаться выудить у него еще и жетон. Господи, как низко, как противно. Ищель, которому тоже было стыдно за нее, молча смотрел на удаляющуюся спину Романецки. Сзади она выглядела еще более жалкой и ничтожной, чем спереди. Никогда не смотрите на женщин, когда они идут вам навстречу в ожидании грандиозного бала. Лица их сияют, и это сияние маскирует их безобразие. Смотреть на них надо во время расставания, когда уже сказано: «Прощай» и они поворачиваются к тебе спиной. То есть когда уже ясно, что ни одно ожидание не сбылось, а смех и шум бала сменились гулкой тишиной. Они входят в свои подъезды, и на лицах у них написаны разочарование и отчаяние бесконечной вереницы предшествующих вечеров. Этот момент, когда они вот-вот готовы разрыдаться, и есть их настоящий портрет.
Домой Ищель, впрочем, не пошел. Он был ужасно раздражен и чувствовал, что должен себя чем-то успокоить. По правде говоря, он не только ненавидел фалафель, но к тому же совершенно им не наелся. Недалеко от дома Романецки, на улице Эбан-Габироль, был шумный ресторанчик. Ищель зашел в него и заказал тарелку густого горячего фасолевого супа. Фасоль — еда очень сытная, а суп утоляет жажду и успокаивает. Более того, если съесть еще и одну-две питы, будешь сыт до завтрашнего обеда. Да к тому же и очень дешево. Особенно если сесть за стойку, ибо тогда не надо платить за обслуживание. Так Ищель и поступил.
Ел он жадно. Горячий фасолевый суп внутри и жара летнего вечера снаружи превратили Ищеля в маленькую горячую картофелину, пекущуюся в веселом костре. «Хорошо потеть, хорошо есть, хорошо жить», — думал Ищель, чувствуя, что этот пот, эта циркуляция жидкостей в организме открывают новую страницу в его жизни. И в этой новой жизни не будет больше никаких Романецок. Хватит, господа, довольно!