Безусловно, Паскаль, Торо, Кьеркегор и другие мыслители интуитивно чувствовали присутствие этой энергии, которую мы называем Самостью. Хотя вряд ли они могли учитывать то, что мы обязаны принимать во внимание, – роль бурлящего бессознательного и психодинамические процессы, которые наделяют подлинное сознание больше надеждами, чем реальностью. Торо так выражает свои ощущения от интуитивной встречи с многообразной психикой:
Как и большинство людей, я обнаружил в себе и до сих пор обнаруживаю инстинктивное стремление, направленное к высшей, или, как её ещё называют, духовной жизни, которое существует во мне одномоментно со стремлением к дикости, бунтарству. Я почитаю обе эти свои стороны. Люблю дикость не меньше, чем добро.[22]
Он также чувствовал за видимым миром другой, наполненный более глубокими, земными силами, милями, пройденными «по самому глубокому снегу ради встречи с каким-нибудь буком, или пожелтевшей берёзой, или старыми знакомыми – соснами».[23] В то же время самое пространное и самое развёрнутое повествование во всём «Уолдене» находится в первой главе под названием «Экономика». Даже пребывая в деревенской среде, Торо ощущал огромную силу зарождающегося духа времени, способную вывести человека из гармонии с природой и с самим собой. Он видел, как люди, обладая вещами, позволяют им брать над ними, хозяевами, верх, и, глядя на соседей, держащихся за свои дома и участки, представлял на их месте души, которые вынуждены тащить на плечах, куда бы ни пошли, амбары, полные хлама, от которого так тяжело избавиться. Он видел, как люди становятся машинами, которые должны поддерживать в надлежащем состоянии машины, которые сами же изобрели, чтобы больше отдыхать, и как большинство вынужденно проживает жизнь в тихом отчаянии. Торо заметил, что люди беспрестанно стараются улучшать свои жилища, но не душевные качества тех, кто в них живёт. Совершенствуют системы связи, но всё меньше общаются друг с другом. Как нашей жизнью управляют причуды, безумие и мода, так что то, что носит «главная обезьяна Франции», скоро появится в местных магазинах.
Тем временем Кьеркегор борется за gnothi seauton, как написано в храме Аполлона в Дельфах:
Прежде чем познать что-либо ещё, человек должен научиться познавать самого себя (gnothi seauton). Только когда человек внутренне понял себя, а затем увидел, какой путь ему предстоит пройти, его жизнь обретает покой и смысл. Только тогда он освобождается от этого надоедливого и рокового попутчика – той жизненной иронии, которая появляется в сфере познания и требует, чтобы истинное познание начиналось с незнания.[24]
В XVI веке Паскаль берётся за проблему идентичности, знания и известного:
И если кто-то любит меня за мои рассуждения или воспоминания, следует ли из этого, что он любит меня? Меня самого? Нет, ибо я могу потерять эти качества, не теряя себя. Где же тогда это «я», если его нет ни в теле, ни в душе? И как любить тело или душу иначе, кроме как за эти качества, которые не создают меня, поскольку тленны и преходящи?[25]
Несмотря на то что эти исследователи, занимавшиеся глубоким самопознанием, в целом верили в единую Самость, они также ощущали, насколько шатки их выводы. Ощущение зыбкой прочности бытия рождало страх, отголоски которого можно найти даже в самых дальних уголках западной культуры. Этот мотив мы улавливаем в словах Гамлета, в речах Просперо, в которых всё сущее, представляющееся нам фантасмагорией, тает без следа, исполнив свою роль, и мы – в том числе, поскольку созданы из того же вещества, что и наши сны. На Востоке глупые утверждения Эго выглядят смешными в свете идеи смерти и возрождения, существующей в индуизме, а в буддизме Самость рассматривается как препятствие на пути к освобождению от круговорота страданий. Она стремится к Ана́тману, который вышел за пределы мира желаний и сопутствующих им страданий. Но то, что Юнг подразумевал под Самостью, не так уж привязано к эго-психологии модернизма, как полагают некоторые. Взгляды Юнга не ограничиваются такими искусственными границами: