Давайте вспомним, что слово leg, то есть «нога», считалось непристойным и заменялось на эвфемизм limb, то есть «конечность», поэтому даже стулья должны были драпироваться так, чтобы их limbs «прятались под юбками». Вспомним и то, что леди Гоф, социальный арбитр своего класса, рекомендовала размещать на полке книгу, написанную мужчиной, рядом с книгой, написанной женщиной, только в том случае, если авторы были мужем и женой. Становится понятно, насколько мораль довлела над викторианским обществом. Вот ещё несколько примеров: одна достойная леди одевала свою золотую рыбку, другая вписала в завещание пункт, призывающий часть её денег пустить на одежду для парижских снеговиков, а к быкам необходимо было обращаться не иначе как «господин корова», и так далее. Джон Рёскин, считавший, что женщины выглядят так же, как мраморные статуи в Британском музее, был настолько потрясён видом лобковых волос своей жены, что в ужасе отстранился и не прикасался к ней до конца их брака. (Всё это не выдумки. Мы живём в «падшем, вырождающемся» обществе и даже не представляем, насколько сильно пали меньше чем за два века.)
Под викторианской одержимостью грязью, сексом и оторванными от жизни идеями скрывалась тревога, связанная с ощущением уходящей из-под ног земли. Тысячелетия паранойи также служат показателем того, насколько свободно распространяющаяся тревога привязывается к нуминозным идеям (даже к такой абстрактной, как проблема 2000 года) и проецирует апокалиптические фантазии. Как пишет Фаулз:
Они чувствовали, что существующие представления о мире абсурдны и немыслимы; что люди завесили окна, через которые видна реальность, условностями, религией, позволили образоваться мути, потому что не хотели никуда двигаться; короче говоря, они понимали, что нужно многое открыть и что эти открытия имеют огромное значение для будущих поколений.[98]
Чарльз обручён с Эрнестиной, но одержим Сарой. Напомним, что помолвка в Викторианскую эпоху имела вес договора, расторжение которого влекло за собой огромные юридические и социальные последствия. Как ни печально, самая естественная из сторон жизни – сексуальная – превратилась в комплекс. Эрнестина, несомненно, по совету матери…
…придумала нечто вроде личной заповеди и негромко повторяла всякий раз, как в её сознание пытались проникнуть мысли о физических потребностях её женского тела: «Нельзя!» Но как ни отгоняй от себя естественные желания, они всё равно подают голос из темноты. Не сегодня, так завтра. Эрнестина хотела мужа, хотела, чтобы им стал Чарльз, хотела детей, но плата, которую, как она смутно догадывалась, ей придётся за них заплатить, казалась чрезмерной <…> Иногда она задавалась вопросом, почему Бог допустил, чтобы настолько опасное, звериное воплощение Долга портило столь невинные желания.[99]
Родилась ли Эрнестина с подобными идеями? Неужели она с рождения была отчуждена от целительных соков собственного тела и от Бога, который их создал? Её долг неотвратимо стоял на пути, как распятие, – закомплексованная, подавленная природа, беспрекословное требование Супер-Эго, глубокая тоска и бремя нерешительности. (Чтобы не осуждать наших предков, не посмеиваться над их благоразумием, давайте признаем, что мучившее Викторианскую эпоху расщепление преследует и нас, живущих в век свободных нравов, иначе не было бы порнографии, проституции, фригидности, нефизиологической импотенции, раздвоения на девственницу и шлюху, которое есть в каждой женщине, не было бы подавления сексуального желания и тому подобного. Бедная Эрнестина; бедные викторианцы; бедные мы.)
Долг Чарльза выражается в его серьёзности, приверженности новым наукам, своей суженой и стремлении быть порядочным человеком. И всё же зов крови, который всколыхнула в нем Сара, заслонял всё. Что касается Сары, то она отдала свое сердце человеку, который её бросил. Но вместо того чтобы видеть в ней несчастную девушку, мы узнаем, что она принесла в жертву себя и свою репутацию сознательно.
Я сделала это, чтобы никогда больше не быть прежней. Чтобы люди тыкали в меня пальцем и говорили: вот идёт шлюха французского лейтенанта <…> Это было своего рода самоубийство. Акт отчаяния <…> Мой стыд сохранил мне жизнь <…> Иногда я жалею их. Мне кажется, у меня есть свобода, которую они никогда не смогут ни понять, ни позволить себе.[100]