Он вздохнул и продолжал:
— Нечего греха таить — случалось в жизни много всяких искушений. Можно было махнуть рукой, дескать, война все спишет, но мы сумели выстоять, отбросить всю ту шелуху… Мы жили для себя, для детей. И самое главное — мы верили друг другу. Мы с Харитей прошли через дьявольские испытания войной. Я, сама видишь, изуродованный… Мина… Думал, без рук останусь. Врачи хотели отрезать, боялись гангрены. Не дал я рук! Не умер, не сгнил в земле, а вот еще и председательствую… Харитя спасла меня своей любовью, вот как…
Крихта поднялся, заглянул в соседнюю комнату, предупредил, чтобы его не беспокоили, потому что у него очень важный разговор, и вернулся к Лиде.
И полился рассказ о том, что было дорого Крихте, о том, что никогда не забывается, а продолжает жить в сердце.
…Неожиданности бывают такими оглушающими, будто гром среди ясного неба: полевой госпиталь, медленно петлявший за фронтом, остановился в родной Крутояровке. Павел Крихта закричал от радости:
— Неужели, братцы, я дома? Черти бы меня испекли на сковородке! — Выглянул в окно полуразрушенной школы, куда привезли дождливой ночью раненых.
У Павла обе руки изрешечены осколками — по косточке слепили, наложили гипс и туго забинтовали. Спеленали человека: ни ложку держать, даже, извините, брюки застегнуть нет возможности… Чертовщина какая-то, а не жизнь.
Две белые культяшки рук выставлял перед собой, будто собирался кого-то нокаутировать.
— Братва, гляньте-ка… За рощей и моя левада… Где-то там бедняжка Харитя с четырьмя ртами…
— Ов-ва… Сколько их у тебя! Сегодня ночью гони на всех парах к своей женушке. Прямо через окно, и айда, — припрыгал к Крихте на костылях балагур с острыми усами.
— Да его сейчас посади на цепь — перегрызет и деранет к своей Харите! — сыпались со всех сторон шутки.
— Черти бы меня испекли! Хочется, аж душа ноет… Но, братцы, дезертиром стать не желаю. Госпитальная дисциплина есть дисциплина.
— Павел, будь дипломатом. Дай знать Харите, чтобы привела деток к родному отцу. Начальство увидит, расчувствуется, смилостивится и отпустит хоть на одну ночку, — наставлял балагур.
— Так я же… Так я же, братцы, не смогу на руки детей взять, — жалобно шмыгнул носом Крихта и беспомощно развел искалеченные руки в стороны.
— Мы деток почукикаем[2] за тебя, лишь бы молодица самогонкой-перваком попотчевала, — щеголевато подкручивал усы боец на костылях.
— Черти бы меня… Понимаете, Харитя умрет от радости, коль узнает, что я туточки…
— Везет же человеку: через огороды вот камнем дошвырнуть — и горячие пироги, — завистливо бормотал сосед по койке.
Но не вкусными пирогами, не самогонкой-перваком угостила Харитя Павла, привела к нему прямо в палату четверых детей — четыре голодных рта… Они окружили, взяли отца в плен, жадными глазенками молча шарили по его лицу, прося есть.
У самой старшенькой, Кати, щечки бледные, прозрачные. Отца встретила, а нету сил и порадоваться.
У Галинки только чубчик на голове задиристо торчит, а шейка — тоненький стебелек. И как только на ней головка держится?
Третья девчушка прижимается к материнской юбке, грязная, оборванная… Похожая на перепуганного зайчонка. Вся дрожит…
Павел даже вдруг забыл, как ее зовут. Ах да, вспомнил, вспомнил. Разве война не задурманит голову? Светланочка… Светлячок… Вернее, Светлинка, как он иногда называл ее. Копия Харитя: большие глаза, а над ними упругие прутики бровишек, на которые ниспадают прядки белых как лен волос. Личико высушил голод, страшно смотреть… Но больше всех опечалил Павла его мизинчик, Тарасик. Голова не в меру большая, стриженная покосами. Старческий взгляд… Мальчик вялый, хилый, ко всему безразличный.
Павел, вздрагивая от внутреннего напряжения, гладил каждую головку белыми культяшками забинтованных рук. Не заметил и сам, как опустился на пол, обнял деток, целовал, ласкал их:
— Катенька, Галчонок, Светлинка, Тарасик, простите меня… А я… Проклятая война!
— А ты и вплавду наш папа? — прислонился к виску Павла холодным лобиком Тарасик.
— Ваш, самый родной! — тяжело прохрипел он. Горло перехватили спазмы.
— А ты, папа, иглал в войну и тебе луки отолвало? — Тарасик по-взрослому нахмурил бровки.
— Играл в войну, сыночек… Ой, как играл, чтоб того Гитлера парализовало! — горько, сквозь слезы улыбнулся.