— Документы в ажуре. Не беспокойтесь. — Жгура похлопал себя по карману.
— Отвоевался? — кивнул тот на покалеченную руку.
— Да-а-а… Беспальком стал, — низко нагнув голову, пряча от него бесстыжие глаза, ответил Григорий.
— На каком же фронте, если не секрет, стегануло тебя, голубчик?
— В тылу, в тылу ковал победу над Гитлерякой.
— Понимаю, понимаю. А пальцы, видать, соломорезка отхватила?
— Сам себе отбатовал, — вызывающе расхохотался, зная заранее, что Покотько не поверит в сказанное.
— Не балуйся, Гриша. Ты не способен на подлость…
— Зато голова, видите, уцелела. — Большим черным ногтем, похожим на клюв хищной птицы, ударил себя в лоб: — Видите, у меня есть голова. Го-ло-ва! Ясненько?
— А рука твоя смахивает на отцовскую…
— Угадали, дядя! Соломорезку ремонтировал, а лошади дернули и…
— Приключится же такое! И отцу, и тебе… — оттопырив губу, покачал головой Покотько.
— Что фронт, что тыл — один копыл, — в голосе Жгуры задрожала еле уловимая нотка оправдания. — Вы же знаете: солдату надоть и хлеба, и мяса, да и стопку. Не накопит человек — бог не даст, как бы ни молился. В поте лица приходилось трудиться.
— Ты, брат, слышу, политиком стал…
— А вы, товарищ Покотько, ни на фронте, ни в тылу. Во время оккупации… воевали под широкополой юбкой Устиньи? — пригвоздил гневным взглядом главбуха.
— Знаешь, Гриша, у каждого честного человека был свой фронт. Меня не взяли в армию, отбраковали, как шелудивого поросенка. Говорят: того мужика — три вершка от горшка… Куда он годится? Комар комаром… Зато мы с Устиньей не сидели сложа руки. Кое-что сделали для победы над Гитлерякой, как ты говоришь. Когда фрицы ворвались в наше село, мы с женой быстренько развели по дворам колхозных коров — на предмет того, чтобы сберечь поголовье. Это раз. Закопали в землю, в степи под посадкой, трактор. Это два. И все хорошо обернулось: теперь есть у нас и стадо коров, и тягловая сила — «ХТЗ»… Понял, Жгура, какая юбка у Устиньи?
— Не будем мериться на палке, кто больше сделал для победы. — Григорий притворно собрал на переносице морщины. — Сейчас превозносить себя не время. Надо засучивать рукава, да повыше. Работы невпроворот! Поручайте мне стоящее дело: то ли кладовщиком, то ли фуражиром, то ли бригадиром… С моей полурукой не пойдешь грузчиком, а ру-ко-во-дить смогу…
— Гриша, к нам приблудились две славные лошаденки. Ездовым, а? Годится?
— Может, сторожем пошлете? — с издевкой спросил он.
— Да… Если хочешь знать, то высокая должность. Неусыпный надзор в хозяйстве нужен до зарезу.
— Я знаю, вы с Устиньей всю власть в колхозе прикарманили. На ваши посты не посягаю, но что-то приличненькое хочу иметь. Заслуживаю. Тыловик!
— Значит, не по нраву мое предложение? Тогда иди садоводом. Сад наш весь «крестоносцы» начисто истоптали. Ты молодой, неженатый, силушки не занимать…
— Эта работенка мне по душе, — улыбка разгладила на переносице морщины неудовлетворения.
— Дадим тебе на подмогу девчат. Возглавишь садоводческую бригаду. Среди них и невесту себе выберешь.
— Такого зелья сейчас хоть пруд пруди! — махнул рукой.
Еще в лощинах серели снеговые залысины, чуть-чуть начала просыхать земля, а Жгура пришел в растерзанный сад. Следом за ним семенили пятеро девчат, юные, как весенние побеги. Одетые в заплатанные телогрейки. На головах грубошерстные платки — только глаза из-под них задорно сверкают. Ноги обуты в чуни, склеенные из желтой резины.
Самая старшая, синеглазая Лида, вела за собой на поводке пару хилых лошадок. Они, худоребрые, казалось девушке, от ветра клонятся, утомленно переставляя ноги.
— Дядя Гриша, зачем вы этих кляч сюда взяли? — стрекотала Лида.
— Надоть мертвые деревья постаскивать в кучу. Мертвые, поняла?
Остановились на крутом взгорке, потрясенные увиденным: кладбище деревьев… Вырванные, вывороченные с корнями, измяты, перемолоты гусеницами танков, втоптаны в землю… Пронесся фашистский бурелом…
— Варвары. — гневно вырвалось у Лиды.
Молодой сад был вдоль и поперек выутюжен с немецкой аккуратностью. Левое крыло оставили нетронутым — абрикосы. Они одичали, позарастали высоким густым бурьяном…
Лида и сама не заметила, как выронила из рук бечевку-повод и в оцепенении поплелась куда-то наобум.
Григорий окликнул девушку, затем подскочил к ней и раздраженно проворчал:
— Ты что, на прогулку сюда пришла? Оставила без присмотра лошадей, а сама развлекаешься?
Насупленно молчала.