Так ни одной шапки, сшитой Евгеньюшкой, и не сносил Авксентий. А когда взбесившиеся лошади понесли его и убили, в шапке-ободранке и похоронила…
«Он был… безбожником… Отрубил себе на правой руке два пальца, чтобы не пойти в войско Буденного…»
Эти слова запечатлелись в памяти восьмилетнего Гриши, который вроде бы беззаботно стоял, шмыгал носом возле гроба отца.
Зато уж Евгения всю «шапочную любовь» перенесла на сына. Сначала сшила подростку остроконечную буденовку с огромной красной звездой. Мальчишки с завистью примеряли ее на свои головы, просили поносить хоть полчасика, снимали с нее фасон.
В шестнадцать лет Гриша получил от матери дорогой подарок — смушковую кубанку с красным верхом. Носил ее набекрень. Она щеголевато держалась на одном правом ухе.
Вернувшись из эвакуации, Григорий застал поседевшую мать в сырой землянке. Здороваясь, протянул к ней щербатую правую руку, точь-в-точь похожую на отцовскую… Мать отпрянула, как от мертвеца.
— Свят-свят, — открещивалась от него, как от нечистой силы.
— Мамаша, это я, ваш сын, Гриша! Что, не узнаете родную кровь?
— Авксентий… Ты пришел по новую шапку? Тебе в дырявой холодно? Теперь уж я тебе сошью самую теплую, самую красивую…
— Мама, не шутите так зло… Я соскучился, а вы…
— Тебя, Авксентий, не бог, а дьявол прислал ко мне. — Жгуриха шепелявила и не переставала креститься, испытывая сыновнее терпение.
— Не пугайтесь, это моя рука. Моя! Соломорезку ремонтировал… и отхватило.
— Так это ты, Григорий? Слава богу, привидение исчезло…
— Ну да, я, матушка. Здравствуйте! Сколько лет в разлуке…
— Угу… Значит, ты соломорезкой искалечился, а твой отец вроде бы тоже…
— Не упрекайте. Разве я виноват… Так на роду написано…
— На то господня воля, — шагнула в угол землянки, весь облепленный иконами.
Целый месяц у матери не просыхали глаза от слез. Ни с кем не поделилась своей радостью: Гриша вернулся домой, жив-здоров. Похоже было на то, что похоронила в душе единственного сына. Не согрел, не утешил. Евгению глодала мысль, почему так жестока к ней судьба — муж стал саморубом, и сын последовал примеру отца…
И даже когда женился Григорий, не соблаговолила подарить ему на свадьбу шапку-обновку. Сердце настаивало: надо, а разум наотрез отказался, руки роняли иголку…
И Григорий с болью и горечью понял, что мать обо всем догадалась, ее не проведешь. Отдалился, охладел, стал чуждаться ее и только изредка навещал.
Лида почти ежедневно пилила мужа:
— Как тебе не стыдно! Себе вон какой дом отгрохал, а родную мать гноишь в землянке…
— Я ей не раз предлагал, чтобы перебиралась к нам. Не хочет. Говорит, на своей леваде и умирать буду…
— Построй и ей хатенку.
— Сейчас денег нет.
— Сыновней совести у тебя, Жгура, нет!
— Знаешь, Лида, чужие дела — темный лес. Мать у меня — штучка… Когда отец случайно покалечился, она его подозревала в саморубстве… Представляешь? Насылала на него какие-то заклинания, чтобы он умер. Ты только вдумайся: жена молится богу, чтобы скорее сдох ее муж… И отец трагически погиб.
— Значит, бог внял коленопреклоненным мольбам жены?
— Лидка, не мели глупостей!
— И все же она твоя мама. Я прошу тебя: помоги ей.
— Смотри, святая заступница нашлась. Заработай денег и построй свекрухе дом!
— Заработаю в школе! И до копейки отдам на хату той женщине, которая родила тебя, скупердяй.
— Ха-ха-ха! Ты, оказывается, золотая невестка. Печешься о благополучии свекрови больше, чем о своей родной матери.
Но иногда ему, как в детстве, хотелось подставить уже подсвеченную на висках сединой голову под материнскую ласковую руку… Ничто так не снимает душевной боли, как прикосновение ее магической десницы.
Остановился перед приземистой землянкой, заваленной сугробами. Сквозь крохотное окошко скупо струился свет материнской лампадки. Эти тусклые лучики проникали в его сердце, согревали, успокаивали. Верилось, пока теплится, мерцает этот огонек, и ему, Григорию, будет легче жить на белом свете.
Тихо приоткрыл дверь, на цыпочках переступил плоский порожек, привыкая к полутьме. Осмотрелся. Мать стояла на коленях перед образами и, как всегда, широко-крестилась, низко до земли кланялась: ревностно молилась богу.
— Добрый вечер, мамаша!
Старуха, кряхтя, с трудом поднялась на ноги, выпрямилась. Не торопясь повернулась лицом к порогу:
— Здоров, чернобров! Брови колесом, а сопли под носом…
— От одной крайности к другой?
— Слыхала, слыхала. Людей спасаешь, а о матери забыл…