Утром горделиво, с печальным видом кое-как кормил и поил скотину. А потом почти на целый день исчезал из дому. Пропадал в колхозном саду, который садили вдвоем с Лидой. На зиму утеплял, окутывал сторновкой нежную кору стволов, обвязывал бечевкой, чтобы ветер не сорвал, не обтрепал солому, ведь впереди суровые морозы да голодные зайцы…
Возвращался вечером. Издали слышал, как раздраженно мычала голодная корова, пронзительно визжал поросенок, беспокоился бычок. Во дворе, приветливо гогоча, встречали его гуси.
Жгура, нырнув в сарай, схватил ведро с отрубями, замешенными на густой сыворотке, и принялся черпаком накладывать их в корыто. Выпрямился и какое-то мгновение стоял удовлетворенный — сытые гуси тяжело переваливались с ноги на ногу. Вскоре он отвезет их в город и получит хорошую выручку.
Жидкая бородка, без присмотра отросшая за время семейных дрязг, придавала лицу Григория блаженную юродивость… Побитый оспой, задранный вверх нос. Сероватые глаза, цвета степной пыли, которая припудривает придорожные сорняки, беспокойно бегали, суетились. А брови, два рыжих мышиных хвостика, время от времени напрягались, хмурились…
В эти дни семейных распрей как ни бодрился Жгура, все же надломился… Больно ранила беда, острым жалом кольнула прямо в сердце… Сначала смотрел на разлад как на капризные причуды жены. Но когда Лида тяжко заболела, слегла в постель, замкнулась, не на шутку всполошился, насторожился. Ложился спать, и не мог сомкнуть веки. Ночами кошмары мучили, видения толпились в голове.
Однажды в полночь еле-еле успокоился, начал дремать и приснилось, будто он, Григорий, переходит широкую речку, а под ногами тонкий прозрачно-синий ледок. И как только шагнет, он предательски трещит, прогибается, коварно оседает, вот-вот готовый провалиться под ним… Уже воды по колени… Испуганно оглянулся вокруг — зимняя пустота, ни души. И в этот миг льдина вдруг разломилась на куски и начала затягивать его в пучину… И он, как перед смертью, заорал: «Ли-и-ида-а-а!.. Спасай!» И — проснулся. Ощупал себя дрожащими руками: «Слава богу, жив». Вскочил с постели, стал босыми ногами на пол, лишь бы убедиться, что здесь не бездонный водоворот той ужасной речки, а пол, твердый, надежный настил досок, которые он собственноручно подгонял и сколачивал.
«Ху-у-у… Черт возьми!» — облегченно вздохнул и присел на краешек топчана, который сам себе смастерил и поставил в тесной кладовочке, чтобы можно было уединяться от всех. Обхватив голову руками, сидел, тяжело вздыхая, в одиночестве. Спелые яблоки, груши-дички источали аромат: наносил из леса три мешка. Здесь, в кладовке, Григорий любил вольно пораскинуть умом, отдаться мыслям, не боясь, что кто-то их подслушает, вспугнет.
В ту кошмарную ночь Жгура подсчитал, что прошло уже три недели их семейного разлада…
Легко сказать — разрубить семейный узел… Лидка скорее умрет, нежели отдаст тебе ребенка. А еще нужно будет делить движимое и недвижимое имущество — полхаты, полкоровы, полбычка, полпоросенка, половину гусей, полдвора, полсада… Нет, нет, нет! Это соль на рану… Легче застрелиться, чем отдать ей столько добра, ведь она и палец о палец не ударила — он один тянет на своих плечах домашнее хозяйство. А потом, пока живут вместе — она молчит о твоем прошлом. Разведешься — сейчас же начнет болтать… Расплескал, доверился дурехе, а теперь она и держит тебя на крючке.
Опрометчиво повел себя, а теперь — хоть круть-верть, хоть верть-круть — ничего не поделаешь. Надо весьма тонко, скрытно действовать, иначе Лидка со свету сживет или попадешь к ней под пяту и станешь вечным рабом… Будет понукать, гонять тебя, как соленого зайца. И уже продыха до самой смерти не будешь знать, как бы ни угождал, ни заискивал.
Расплывчато, почти неуловимо вырисовывался иной вариант, чисто мужской. Да, да, он, Григорий, должен непременно встретиться с Левком. А почему бы и нет? Только тайно, чтобы Лидка не знала. Возьмет с собой литруху самогонки, прихватит зажаренного гуся и завалится к нему в гости. Прежде всего расспросит о житье-бытье, о здоровье. Говорят, совсем дохлый, без боли в сердце и смотреть на него нельзя, однако жилистый, живучий, черт… Выпьют крепко, по-дружески, как водится после долгой разлуки. Лишь потом так, как бы невзначай, но сердечно извинится, что, мол, сбил с пути Лиду… А теперь вот, дескать, ступил на порог запить мировую, чтобы он, Левко, за пазухой не носил камня, не проклинал, не роптал. Ведь война перекроила, перешила людские судьбы по-своему, так сказать, на собственный лад, на свой манер, а он, Григорий, ни в чем не виноват… Значит, не суждена была ему, Левку, Лида. Разошлись их дороги. И поэтому надо смириться, найти в себе силы позабыть ее. И он, Григорий, как порядочный семьянин, по просьбе жены пришел выразить сочувствие и сожаление Левку, что все так несуразно получилось.