– Ты же сам сказал: сейчас не время для сердечных излияний. – Она поставила между ним и собой кресло. – Эта потаскушка так увивается за тобой, что, если бы меня сегодня здесь не было…
Он ее грубо одернул:
– В конце концов ты мне осточертела со своей ревностью! Нашла о чем думать. Сейчас не это главное!
– Главное для меня…
Она обошла вокруг кресла и приблизилась к нему. На лице у нее лежала печать той торжественности, которую он не раз уже видел в аналогичных обстоятельствах. Сегодня он обнаружил на нем еще и решимость, что не могло не произвести на него впечатления.
– Самое главное для меня, Филипп, это не потерять тебя. Я согласилась на все, что ты хотел… Я не думала об опасностях… – Ее голос также звучал непривычно. Он был более холодный, более резкий. – Я не хочу тебя терять… Чего бы мне это ни стоило. Теперь я знаю, какой опасности подвергаюсь, если уеду…
Филипп насторожился.
– Что это значит?
– Что я не поеду.
– В любом случае, – сказал он, отказываясь принимать ее всерьез, – будешь ли ты в Париже или Марселе, это ничего не меняет. Мы не сможем ни видеться, ни перезваниваться.
– Ты меня не понял, Филипп… – Она нацелила указательный палец на пол. – Я остаюсь здесь… в доме.
Худшего нельзя было и придумать. Она сошла с ума, совсем рехнулась, и не отдавала в этом себе отчета. Да понимала ли она вообще, какое ужасное дело они затеяли?
– Ты знаешь, к чему может нас привести неосторожность. Все полетит к черту из-за… из-за одного каприза… из-за… – Мысли путались у него в голове. Он заикался. – Представь, ты сидишь в заточении на втором этаже, боишься даже выглянуть в окно, даже подойти к нему, вздрагиваешь от каждого звонка в дверь… Это по меньшей мере неблагоразумно! Ну подумай сама.
– Я уже все обдумала: я остаюсь.
У нее был вид упрямого ребенка, глухого к любой аргументации, что раздражало даже больше, чем бунт. Его так и подмывало дать ей пощечину. Он сжал кулаки и в последний раз попытался ее образумить:
– Если бы это был вопрос нескольких дней, еще куда ни шло. Но сколько времени это продлится?
– Столько, сколько будет нужно. Без тебя я отсюда не уеду. И это не каприз…
Он уже не слушал и широкими шагами ходил взад и вперед по комнате, чтобы успокоить нервы. Ему удавалось овладевать собой лишь с помощью физических упражнений, подавляя нарастающую бурю негодования.
Произносимые Раймондой обрывки фраз эхом отдавались у него в ушах:
«Смысл моей жизни… никакого раздела… ни с кем… шлюха…»
Вдруг он резко повернулся и направился к ней:
– Ты заслуживаешь того, чтобы…
Она не моргнула, не отступила ни на сантиметр. Ничто, ни угрозы, ни мольбы не заставят ее передумать. Гневный тон сменился у него на тон почти умоляющий.
– Значит, ты хочешь все погубить?
– Мы погибнем или преуспеем вместе.
Перехватив взгляд своего собеседника, она повторила с дикой решимостью:
– Вместе, Филипп, как ты сам этого захотел!
Глава 7
Офицер полиции Грегуар зажег сигарету «Житан», чтобы перебить тошнотворный запах светлого табака, который предпочитал Шабёй, имевший скверную привычку раскуривать его в своей трубке.
Разных стажеров встречал Грегуар за тридцать лет работы в комиссариате предместья Бур-ля-Рен: симпатичных и антипатичных, способных и бездарных, порядочных парней и мерзавцев, скромников и честолюбцев. Шабёй же являлся уникальным образчиком глупости и претенциозности. Поначалу Грегуару показалось, что у молодого человека есть одна положительная черта: упорство. Однако он очень скоро понял, что это не что иное, как упрямство. Разве не упрямым и лишенным всякого здравого смысла нужно было быть, чтобы вообразить, будто в деле Сериньяна может произойти неожиданный поворот сегодня утром во время похорон?
Грегуар поднял голову. Из коридора доносилось характерное постукивание итальянских ботинок на высоком каблуке, которые носил Шабёй, чтобы казаться выше.
Шабёй вошел, раскрасневшийся, принеся с собой немного уличного холода.
– Подмораживает, – буркнул он и швырнул на свой рабочий стол черную кожаную папку для документов.
Вот еще одна из его причуд: таскать с собой эту папку, чаще всего пустую, только потому, что «это придает солидность».
– Ну? – сказал Грегуар.
– Что ну? – переспросил, насупившись, Шабёй.
– Эта инсценировка на кладбище, зачем она? Ирония не ускользнула от Шабёя, и он вдруг сделался агрессивным.
– Инсценировка? Я просто побывал на похоронах, чтобы увидеть лицо мужа… и лица его дражайших приятелей… этих Тернье. Похоже, они не очень-то оценили мое присутствие.
– Они вам это сказали?
– Эта ехидна Люсетта Тернье отпустила несколько шпилек в мой адрес. Но ничего, скоро я заткну ей пасть.
– Ее же шпильками?
Шабёй принялся яростно набивать трубку табаком. Грегуар срочно зажег очередную сигарету «Житан». Он никогда еще не курил так много, как после того, как к нему в кабинет подселили его юного коллегу.
– Чего вы, в сущности, добиваетесь? – спросил он. – Вам ведь никто не поручал расследование. Нас только попросили навести кое-какие справки… Что мы и сделали… На этом наша роль кончается, у нас полно другой работы…
– Работы пригородного комиссариата… – Шабёй презрительно выпустил струю серого дыма. – У меня другие цели.
– Да, да, я понимаю. – Грегуар усмехнулся. – Спешим, хотим немедленно откопать что-нибудь сногсшибательное, сенсационное, что сразу обеспечит продвижение по службе.
– Во всяком случае я… – Шабёй интонационно выделил «я». – Я здесь долго киснуть не собираюсь.
– Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я рассуждал так же, – ответил Грегуар. – И уже тридцать лет, как я в Бур-ля-Рен.
Он поудобнее устроился в кресле и посмотрел на собеседника карими, умными глазами, в которых помимо раздражения читалось желание переубедить.
– Так или иначе, дело закрыто, поскольку в прокуратуре пришли к заключению, что это несчастный случай. Все свидетельские показания сходятся.
– Свидетельские показания еще не доказательство. Чувствовалось, что Шабёй, как примерный ученик, знает свой учебник наизусть. – Вот если бы имелся очевидец происшествия.
– А еще что? – Грегуар ухмыльнулся. – Если бы имелся очевидец, дорогой мой, не понадобилось бы ни следствия, ни вскрытия.
Шабёй уселся на угол стола, его правая нога болталась в пространстве, изо рта торчала трубка; поза его, надо сказать, выглядела весьма кинематографично.
– Кстати, о вскрытии! – воскликнул он. – Судмедэксперт обнаружил глубокую рану на черепе, однако при таком состоянии тела установить ее происхождение невозможно.
Он спрыгнул со стола и встал перед своим коллегой, как перед обвиняемым.
– Убийца, если бы он хотел скрыть следы преступления, действовал бы именно таким образом. И то, что полицейский, достойный своего имени…
Он откашлялся после «достойный своего имени», что подразумевало: «именно такой, как я» – и закончил:
– То, что полицейский, достойный своего имени, заинтересовался подобным обстоятельством, это нормально.
«Снова он воображает о себе невесть что», – подумал Грегуар.
– То, что падающая под откос машина самовозгорается, тоже нормально, – сказал он, встал и, чтобы прогнать запах светлого табака, открыл окно. Глоток ледяного воздуха прочистил ему легкие. Волна необычного для этого времени года холода захлестнула регион. Вода в желобах замерзла, и в выстиранном небе сквозь облака робко проглядывало солнце.
Холод определенно был слишком сильный. Грегуар захлопнул окно. Этот самовлюбленный молокосос не на шутку начинал его раздражать.
– Послушайте, вы стремитесь все усложнить, хотите найти здесь преступление во что бы то ни стало! Но у преступления должны быть мотивы… Здесь же ни ограбления – я знаком с заключением судмедэксперта так же, как и вы, – ни насилия над жертвой. – Жестом он вынудил Шабёя замолчать. – Согласитесь, что если это убийство, совершить его мог только мужчина. Столкнуть машину в карьер, напасть на мадам Сериньян… Короче, даже если у мужа есть любовница, что не доказано, она сделать этого не могла.