– А еще что? – Грегуар ухмыльнулся. – Если бы имелся очевидец, дорогой мой, не понадобилось бы ни следствия, ни вскрытия.
Шабёй уселся на угол стола, его правая нога болталась в пространстве, изо рта торчала трубка; поза его, надо сказать, выглядела весьма кинематографично.
– Кстати, о вскрытии! – воскликнул он. – Судмедэксперт обнаружил глубокую рану на черепе, однако при таком состоянии тела установить ее происхождение невозможно.
Он спрыгнул со стола и встал перед своим коллегой, как перед обвиняемым.
– Убийца, если бы он хотел скрыть следы преступления, действовал бы именно таким образом. И то, что полицейский, достойный своего имени…
Он откашлялся после «достойный своего имени», что подразумевало: «именно такой, как я» – и закончил:
– То, что полицейский, достойный своего имени, заинтересовался подобным обстоятельством, это нормально.
«Снова он воображает о себе невесть что», – подумал Грегуар.
– То, что падающая под откос машина самовозгорается, тоже нормально, – сказал он, встал и, чтобы прогнать запах светлого табака, открыл окно. Глоток ледяного воздуха прочистил ему легкие. Волна необычного для этого времени года холода захлестнула регион. Вода в желобах замерзла, и в выстиранном небе сквозь облака робко проглядывало солнце.
Холод определенно был слишком сильный. Грегуар захлопнул окно. Этот самовлюбленный молокосос не на шутку начинал его раздражать.
– Послушайте, вы стремитесь все усложнить, хотите найти здесь преступление во что бы то ни стало! Но у преступления должны быть мотивы… Здесь же ни ограбления – я знаком с заключением судмедэксперта так же, как и вы, – ни насилия над жертвой. – Жестом он вынудил Шабёя замолчать. – Согласитесь, что если это убийство, совершить его мог только мужчина. Столкнуть машину в карьер, напасть на мадам Сериньян… Короче, даже если у мужа есть любовница, что не доказано, она сделать этого не могла.
– Остается муж! – возразил Шабёй, несколько смущенный таким выпадом.
– Черт подери, вы оспариваете очевидное! – Грегуар чуть не опрокинул пепельницу «Чинзано», гася в ней окурок. – Черт побери!.. Я сам ездил в салон причесок… Я же не глухой, что-что, а снимать показания умею!.. Хозяин и двое служащих мне подтвердили, что в ту субботу мадам Сериньян прибыла к ним в половине третьего, а уехала от них лишь в пять вечера. В пять часов, а может быть, даже чуть позже, – повторил он. – Они категоричны! А Филипп Сериньян прибыл в Мулен (до него отсюда часа два езды) между пятью и шестью вечера. Если только он не наделен даром находиться в двух разных местах одновременно, арифметика получается простая.
Он стукнул кулаком по столу и на сей раз опрокинул пепельницу, содержимое которой рассыпалось по полу. Сложив листок бумаги в кулек, он принялся собирать пепел и окурки.
Шабёй терпеливо подождал, пока он закончит операцию, а затем процедил сквозь зубы:
– Арифметика простая, если его друзья не лгут. Пепельница вновь накренилась.
– Вы подозреваете Робера и Люсетту Тернье?
– Для полицейского, достойного своего имени…
– Фу, черт! – выругался Грегуар, направляясь к выходу.
Он уже переступил порог, затем вдруг передумал, повернулся и, держась за ручку двери, произнес:
– У вас слишком буйное воображение, старина. Уймите свою фантазию, не то убийцы вам скоро начнут мерещиться повсюду… даже под вашей собственной кроватью!
Дверь за ним закрылась. Шабёй гримасой отвращения проводил коллегу и сел за свой рабочий стол.
Как его и учили на курсах повышения квалификации, он привел в порядок свои записи, подчеркнул основные мысли и, убежденный в том, что он один на правильном пути, слепо вступил на ложный путь!
Глава 8
Жил-был… Это начиналось как сказка! Чтобы не выглядеть слишком безразличным и чем-то занять свой мозг, Филипп, укрывшись под маской важного молчания, принялся сочинять во время похоронной церемонии начало своей истории.
«Жил-был один старый, очень старый пенсионер, в прошлом – железнодорожный служащий, которого звали дядюшка Антуан и который жил, уединившись в своем имении неподалеку от Аркашона. В действительности его „имение“ состояло из хибарки, окруженной несколькими гектарами невозделанной песчаной равнины, не представлявшей никакой ценности. Однако добряк, который был к тому же человеком сентиментальным, дорожил им как зеницей ока.
Дед дядюшки Антуана построил дом собственными руками. В нем родился и жил его сын, а потом и внук.
Летом племянник дядюшки, банковский служащий в Париже, приехал к нему провести отпуск вместе с очаровательной супругой, приятной молодой особой, которая очень понравилась дядюшке Антуану…»