С тех пор я любила кино. Но моя семья редко ходила что-нибудь смотреть. Ходить в кино стоит денег, а телевизор почти бесплатный, не считая расходов на электричество. Так что наши походы в эти священные храмы кинопросмотра имели место лишь несколько раз в год, и мама добросовестно штудировала рецензии, чтобы гарантировать, что мы потратимся исключительно на трех- или четырехзвездочные фильмы. Но я все равно смотрела телепередачи о кино: Сискела с Эбертом, Рекса Рида, этих знающих белых мужчин, говоривших мне, какие фильмы стоит посмотреть, хоть я и знала, что посмотреть их мне не светит. Я смотрела “Оскары”, а под конец года – ретроспективы лучших фильмов. Читала все газетные рецензии и материалы о съемках, по понедельникам выискивала сводки о кассовых сборах.
Если бóльшую часть моего детства этот роман был весьма односторонним, то смело скажу: с тех пор из него вызрели самые прочные отношения, что у меня были по сей день. Потому что фильмы не подводят. Они никуда не денутся, всегда утешат, облегчат чувство одиночества, которое, случается, испытываешь в жизни, обеспечат столько драматизма, страха и радости, сколько за пределами кинотеатра тебе никогда не видать. Столько превосходно сделанных историй, столько радующих финалов, сколько тебе никогда не изведать.
Тогда, в двадцать два года, я ко всему, что касалось мира кино, относилась как к чему-то сакральному. И когда эта старшая преподавательница попросила меня устраивать для нее показы, я как-то затрепетала, поняв, что буду по-настоящему иметь дело с реальными, живыми людьми, работающими в киноиндустрии.
Помню, как впервые позвонила кинопрокатчикам. Они находились в мидтауне, всего в нескольких милях к югу от того места, где на кафедре сидела я.
– “Синебюро”, – сказал некто очень деловым и профессиональным тоном.
– Здрасьте, это “Синебюро”? – спросила я. И тут же возненавидела себя, поскольку ответ на этот вопрос был уже дан.
– Да, это оно. – Женщину моя глупость не впечатлила.
– Здрасьте, да, я звоню из Колумбийского университета по просьбе старшей преподавательницы Кристин Брэдфорд, которая читает летний курс по киноведению. Мы сейчас проходим “Без крыши, вне закона” Аньес Варда, и я бы хотела устроить показ для наших студентов.
– Так, значит, образовательный показ? Сейчас посмотрю, какие у нас на образовательные показы расценки.
И вот так вот у меня вдруг появилась предназначение. Законное место на земле. Я толком не назвалась (назвалась только в конце разговора), но у меня была причина для звонка, и над моей причиной не посмеялись.
Я могла заказать тридцатипятимиллиметровую фильмокопию и прокатное удостоверение. Это была доказуемая сделка внутри киноиндустрии.
Я поняла, что это не отличается от заказа пророщенных бобов и кунжутного масла оптом у нашего поставщика. Заключи соглашение, условься о цене (а с бюджетом Колумбийского университета мне и торговаться не нужно было), организуй доставку.
О, эти откровения, когда мы молоды и начинаем понимать, как устроен мир. Что в этом мире все – просто ряд сделок, реклама уникального товара, который мы предлагаем, нас самих, нашего таланта. Нашей истории, никогда не являющейся такой особенной, какой она представляется нам.
Я общалась с “Синебюро” еще несколько недель, и все это время Стефани, сотрудница на другом конце провода, склоняла меня заказать у нее еще “вещей”. Французская “новая волна” интересует? Или Новый Голливуд семидесятых годов? Имеется исключительная подборка документальных фильмов синема верите.
Я поняла, что она проявляет ко мне почтение, – а все потому, что у меня были деньги и вроде как возможность решать, какие показывать фильмы и заказывать ли их через ее компанию. На самом деле принятие этих решений было не в моей власти. Я подчинялась распоряжениям заданной программы, преподавательница уже все выбрала, но некая моя сторона наслаждалась иллюзией такой власти, во всяком случае во время разговоров со Стефани.
Может, так меня и зацепило. Иллюзия власти – или хотя бы возбуждение от того, что этой иллюзией располагаешь.
И это, мистер Галлагер, тот дух, который господствует во всей киноиндустрии.