— Восемнадцать солдат, — когда вырванный из металлических пальцев пульт затрещал в ладони, тогда Барнс-таки соизволил поднять на капитана взгляд. Пустой, мутный и вылинявший от времени и пережитого, данного судьбой не по силам. Стив под этим взглядом неосознанно шагнул назад, уперевшись копчиком в край столешницы. В этом крохотном пространстве сердце болело не у него одного.
— В первый раз, что ли?
— Представь себе! — безупречные операции, ни одной потери за два года работы на грёбаный «Гидрощит». Лишь один из «Ревущих» сорвался с поезда в сорок третьем, но теперь он снова здесь, напротив, собрал конечности в кучу, сел прямо и смотрит на него так, будто спросит сейчас «Что ты опять натворил, сопляк?». В пустой грудной клетке рыщет стылый ветер, заставляя сжиматься сердечную мышцу и разгонять загустевшую от холода кровь. Он не спросит, не хлопнет по плечу и заведёт сто раз перетёртую армейскую байку, чтобы отвлечь его от очередного сеанса самобичевания. Баки Барнс закрыт наглухо, и каждый теперь сам по себе.
— Ну, всё однажды случается впервые. Это надо пережить, — Барнс рассуждал пространственно, будто погрузился в свои отрывистые воспоминания о бурном прошлом, где потерь было ни мало, как и целей. — Все совершают ошибки. Нельзя быть совершенством.
Вокруг него били невидимые электрические разряды, они скручивались в тугое силовое поле, не впускавшее чужеродные элементы ближе, чем на расстояние удара. То, что попадало внутрь — сгорало в пепел, и Роджерс явно ощущал себя тем чуждым субъектом в его личном, с трудом отвоёванном пространстве. Даже чёртова Морена нашла лазейку, а Стив не нашёл. Он не знает этого человека, он не знает, где за этим одуревшим от потерь и пережитого взглядом тот мальчишка из Бруклина. Где за этими давно не стрижеными патлами и запущенной до неприличия щетиной сержант Барнс, его Баки, его брат — единственная нить, соединявшая капитана Роджерса с собой прежним. Их двое на паре десятков квадратных метров гостиной, но Стив был один. Совершенно один.
— Ты так меня ненавидишь? — сорвалось с языка против воли. За привычку говорить, что на уме, а потом думать над последствиями Роджерс не раз получал по морде в бытность тощего астматика, но в этот раз Барнсу лень было чесать об него кулаки за очередную истерику и дерьмовые вопросы. Бессмысленно, да и хватило уже.
— Я тоже терял людей.
— Они работали на «Гидру».
— Тогда они были моими людьми, — Барнс повысил голос на полтона, этого хватило, чтобы завести самого себя с пол-оборота. — Не пойму, по какому поводу ты мне вот сейчас концерт устраиваешь? Тебе самому не надоело в героя играть? Отпусти себя хоть немного, хватит уже на себя вину вешать за всё.
— А ты разве не тем же занят?
— Мне плевать. И тебе должно быть тоже.
— Это не правда. Ни хрена не правда. И если тебе наплевать, то мне – нет!
— Сейчас ты обманываешь только себя, Роджерс. Хреново выглядишь, кстати, — Джеймс оценил его полубезумный вид, скептично бровь изогнул, будто от Романовой нахватался этих привычек, а у неё каждый взлёт бровей — знак, код и руководство к действию. — Ты у врача давно был?
У Роджерса, напротив, желание от бессилия набить ему рожу росло в геометрической прогрессии, а колкое бешенство зудело где-то посередине спины. По нарастающему тремору в пальцах легко предсказать очередную паническую атаку, к гадалке не ходи, а времени с последней инъекции прошло куда больше, чем обычно. Капитан вымелся из гостиной, пока не пострадала безвинно ни окружающая спартанская обстановка, ни сам Джеймс Барнс с его охуеть какой великодушной отзывчивостью и заботой.
В тот день, когда он встретил Дэйзи, те семеро нарвались на него сами, почуяв, что заблудшему бродяге с полупьяной походкой легко вывернуть карманы. В ту ночь они непоправимо ошиблись. В ту ночь его внутренний надрыв и бешенство впервые приобрели осязаемые формы. В ту ночь он впервые почуял кровь, чужой страх и безнаказанность, возможность творить справедливость самому, минуя бесчисленные инстанции, ощущать собственную власть и превосходство перед мразью, которую не исправит ни тюрьма, ни совесть. Если это Моро достал с самого дна его подсознания, то Роджерс отчасти был ему благодарен. Семьдесят лет считаться попавшим без вести, а потом снова исчезнуть, на год, растянувшийся на тысячелетие, чтобы снова, снова и снова шоркаться по улицам в глухом одиночестве, потому что выпал к чёрту из жизни. А за это он будет ненавидеть Моро до исступления, пока собственными руками не вытащит ему позвонок за позвонком.