— Картрайт, — заметил Рамзи, — это даже ты мог бы определить, если бы слушал лекции по древней истории вместо того чтобы писать стихи своим девушкам. Что-нибудь выдающееся в твоем ибисе есть?
— Да нет, наверное. Хохолок на голове, я такого в музее не видел. Постамент из зеленого камня.
Рамзи вдруг подавился, забрызгав пивом весь стол. Он долго кашлял и пытался отдышаться, и выглядело это все крайне неудобно.
— Все в порядке? — наконец спросил я.
— Относительно. — Он успокоился наконец и отхлебнул большой глоток. — Скажи пожалуйста, а надпись на постаменте есть? Которую старики не сумели прочитать?
— Да, — кивнул я. — Роулинсон говорил, что там просто какие-то отдельные буквы. Вроде бы П, Н и Т.
И тут стакан в руке Рамзи взорвался. Толстый пинтовый стакан. Во всяком случае, выглядело это именно так. Стеклянная крошка разлетелась во все стороны, и я зажмурился, чтобы не остаться без глаза, и получил в физиономию несколько капель портера.
— Это что еще такое? — воздвигся над нами бармен.
— Уйди, — коротко, сквозь зубы сказал Рамзи, одновременно швыряя на стол полгинеи. — Картрайт, где сейчас эта статуэтка?
— У Сэмюэля Бёрча, куратора египтологии в Британском музее, я же говорил. Мы договаривались, что я зайду за ней после Рождества.
— Картрайт, пожалуйста, зайди за ней до Рождества. Прямо сейчас, например. И возьми меня с собой.
— Зачем? — я решительно не понимал, в чем тут дело.
— Я знаю, что это. И лучше ему не быть у Бёрча.
— Рамзи, ты в своем уме? — поинтересовался я. — Или это один из твоих розыгрышей?
Мы-то все были студентами, а Теодор Рамзи — офицером флота Ее Величества, взрослым, серьезным человеком. И это совершенно не мешало ему, например в течение пары месяцев изображать призрак монаха, до смерти пугая велосипедистов и лошадей на тихой подъездной дороге. Кажется, там до сих пор боятся ездить по ночам, памятуя о громадного роста фигуре в черной рясе, с мягко светящимся лицом под капюшоном. Кстати, мне до сих пор интересно, как он этого добился. Не фосфор же? Он же приклеил на фотопластинку вырезанные из тонкой бумаги силуэты эльфов, получив в результате вполне приличную фотокарточку маленького народца. Некоторые ему даже поверили, между прочим. Пожалуй, эта история могла бы получить широкое распространение, если бы он не признался.
Вот и сейчас я подозревал, что он изобретет историю о древнем проклятии фараонов, наложенном на бронзовую птицу и убивающем всех, кто осмелится к ней прикоснуться. Только я-то пока жив, и повода ему верить не имею.
— Картрайт, я очень тебя прошу, — Рамзи был серьезен и очень бледен, что при его смуглой коже выглядело странно — лицо как будто пожелтело. Средство бледнеть и краснеть по своему желанию мне не ведомо, так что я слегка заколебался.
— Это действительно очень древняя вещь, — прибавил Рамзи. — И за всю свою историю она никому не принесла счастья. Сама по себе она не опасна… наверное, но она может вызвать интерес людей, с которыми никому не захочется встречаться.
— Конечно-конечно, — ядовито заметил я, — как же в наше время без древних обществ? Три индусских жреца идут по следу желтого алмаза?
— Картрайт, раз в жизни прошу, отнесись к моим словам серьезно! — он по-прежнему был бледен и спокоен на вид, но побелевшие пальцы нервно гладили стенки стакана.
— Рамзи, ты предлагаешь мне вломиться в дом к уважаемому человеку, ученому, который был так любезен, что согласился дать мне консультацию, и заявить, что я передумал? Потребовать свою невероятную драгоценность, купленную приблизительно за два фунта? Потому что мой старый друг читал о чем-то подобном в сенсационном романе за три пенса?
— Картрайт… — он осекся и закрыл глаза. — Ладно. Я признаю твою правоту, но прошу тебя нанести Бёрчу визит в первый день Рождества и позволить мне пойти с тобой.
Он как-то сгорбился и двумя руками вцепился в стакан.