– А где ж он, бедняга?
– Вот там! – Башашкин махнул рукой в сторону леса.
– Упал! – объяснил я.
– Ага, вижу: лежит. Скверно. Ладно, попробую. Вроде Збарские дома были. Ида Семеновна в булочную выходила. – Мужик бросил окурок в жестяную банку из-под горошка и скрылся.
– А вдруг он умрет? – вслух произнес я то, о чем думал все время.
– Да ну тебя, болтун! – рассердился Башашкин. – Накаркаешь еще. Просто у деда плохо с сердцем. Переволновался: лодку Марья Гурьевна пообещала, а потом сразу сорок одно привалило. Тоже не шутка! Мне ни разу не приходило. У нас в оркестре недавно тромбонист в лотерею ковер выиграл – еле валерьянкой отпоили…
Минут через пять на балкон вернулся повеселевший мужик и сообщил, закуривая:
– Вызвали, все объяснили: где, как и что. Бегите на дорогу – карету встречайте. У нас станция рядом – быстро приезжают.
– Спасибо!
– Не за что! Главное, чтобы выкарабкался. Лежит он у вас как-то нехорошо – даже отсюда видно.
Мы помчались на шоссе, дядя Юра остался караулить неотложку, а меня послал к родне сказать, что врач скоро будет. Народу, пока мы отсутствовали, собралось еще больше, судачили, охали, сочувствовали, советовали сделать искусственное дыхание или дать нитроглицерин.
– Да уж все, что можно, дали! Какое искусственное дыхание? Он же не утопленник! – огрызнулась тетя Валя.
– Ну что? – спросила Лида, увидев меня.
– Вызвали, едет, – со значением ответил я.
– Едет! – громко повторил Сашка. – Я первый увижу!
Он, как на стуле, устроился на высоком пеньке. Оказалось, береза, возле которой упал дед, была не раздвоенная, а растроенная, просто один ствол зачем-то спилили, возможно, он слишком низко наклонился над дорожкой и мешал проходу, в результате получилось высокое сиденье, вроде тех, что торчат у стойки бара в кинофильмах про иностранную жизнь. Жоржик лежал серо-бледный, с закрытыми глазами, судорожно дышал, одной рукой прижимая мокрое полотенце к груди, а другой вцепившись в траву. Я заметил глубокие рытвины в земле под его пальцами. Бабушка стояла перед ним на коленях у изголовья и гладила по голове, по редким влажным волосам:
– Потерпи, потерпи, милый! Доктор едет!
– Ага, улита едет, когда-то будет… – прошелестел кто-то в толпе. – Нет, не жилец…
И тут дядя Юра, сумрачно-гордый, растолкав ротозеев, привел маленькую строгую врачиху в белом халате, с чемоданчиком. На шее у нее висело медицинское приспособление для прослушивания организма: две изогнутые никелированные трубки с черными насадками для ушей сходились в тонкий оранжевый шланг, заканчивавшийся круглой металлической подошвой, которую прикладывают к груди: «Дышите! Не дышите!»
– Все отошли! – строго приказала докторша. – Театр вам тут, что ли? Ему и так воздуха не хватает…
Толпа, кажется, затаила дыхание, чтобы не отнимать кислород у несчастного, но не разошлась. Врачиха присела рядом с Жоржиком, нащупала пульс, заглянула, подняв ему веки, в глаза, а потом вынула у него из-за пазухи мокрое полотенце и прослушала его грудь.
– Как вы себя чувствуете? – громко спросила она.
– Больно дышать… – прошептал он.
– Ясно. Раньше он на сердце жаловался?
– Жаловался, – всхлипывая, сообщила бабушка.
– А вы ему кто?
– Жена я ему, – как-то неуверенно ответила она.
– Поедете с нами! Забираем.
Она встала с колен и махнула рукой – толпа раздалась. На шоссе у кареты скорой помощи стоял, опираясь на толстый дрын, здоровенный дядька в белом, напоминающий издали гипсовую девушку с веслом в парке. Увидев знак, он быстро побежал к нам наперевес с дрыном, оказавшимся свернутыми брезентовыми носилками. Их раскатали и сообща, бережно, поддерживая голову, уложили на них Жоржика.
– Кто поможет нести? – спросила врачиха. – У меня сегодня один санитар.
– Я! – вызвался Башашкин. – А что с ним все-таки, доктор?
– Окончательно покажет кардиограмма. Похоже на инфаркт. Скорее, скорее! Иван Григорьевич, понесли уж! Не видишь, что ли!
Лида хотела на ходу застегнуть распахнутую рубашку Жоржика, но врачиха одернула:
– Не надо, будем колоть!
12
В понедельник вечером мы ужинали, глядя в телевизоре, как смелый рабочий парень Максим издевается в тюрьме над глупым царским жандармом. Тот записывает для охранки приметы стачечников и заставляет их повторять вслух разные трудные слова, чтобы выявить дефекты речи, по которым революционеров всегда можно опознать. И находчивый Максим, глумясь, выговаривает «Арарат» и «виноград» в точности как бухгалтер Перельмутер. Я однажды заехал к тете Вале в Главторф, это рядом с метро «Лермонтовская», чтобы забрать пустые служебные конверты, она мне их специально откладывает, а я потом на пару отделяю гашеные марки от бумаги, проглаживаю теплым утюгом и вставляю в мой кляссер. Когда тетя Валя поила меня чаем с домашним печеньем «хворост», в приемную робко заглянул Перельмутер и сообщил, чудовищно картавя: